Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След

Обилен город величавыми храмами, повсюду вскинулись в небо кресты золочёные, будто воздвигся новый Царьград. Не случайно именно сюда в «печерний», то есть в срединный, город из разорённого, напрочь обезлюдевшего Киева благочинный Максим перенёс митрополичью кафедру. Здесь отныне русское сердце! По всем законам обоюдного соподчинения мирской и духовной властей какая бы счастливая, умная мысль ни родилась в голове сильных мира сего, должны они согласовать её с сердцем - получить на путь Божие благословение.

Однако давно уж понял грек Максим, посвящённый Константинополем в русские митрополиты лет двадцать назад, что нет в этой непомерно великой земле непреложных законов - ни людских, ни Божиих!

За двадцать-то лет (и каких лет - когда кровь людская там и сям лилась как водица!) Максим многое повидал, многим восхитился и ужаснулся, да и в сущности ко всякому успел притерпеться, однако, чем более жил он в Руси, тем менее её понимал: что же в этих людях за страсть такая - самих себя и землю свою терзать? Мало безбожных татар им на голову, так нет же, кажется, более татар сами себя ненавидят! И при этом, поди, во всём мире нет народа, сильнее подверженного добру и склонного к милосердию.

Сколько ж всякого и всего вложил Господь в душу русскую! Однако, знать, по большой любви и страдания великие!

И ведь не глухи к истине! Да вся беда в том, что каждый свою истину ищет, лелеет её в душе и каждый по отдельности жаждет жить по добру… а вот все-то вместе точно бесу подвержены, словно ждут, когда он их поманит, чтобы враз предать эту истину ради лживого обольщения. Не раз в том с горечью и прискорбием убеждался митрополит Максим и, не зная, чем помочь, понимая тщету усилий, скорбел о Руси, как скорбит сын о святой и безумной матери…

Да и чем он, утомившийся жизнью семидесятилетний старик, хоть и Божий Предстоятель в этой земле, мог помочь её людям, коли слова его ничего не значат для этого жадного и тщеславного князька, вознамерившегося встать поперёк закона?..

Не мечите бисера перед свиньями, сказано. Да ведь нет у митрополита иной возможности, как словами попытаться образумить московского князя, неведомо от каких достоинств вознёсшегося в непомерной гордыне!

- …На низость Божьей помощи нет, - твёрдо сказал Максим. - Попомни то, сыне!

- Да в чём же я низок, святый отче? - вскинув светлый и дерзкий взгляд, удивлённо спросил Юрий.

- Да ведь ты на дядю поднялся! - в кой уж раз упрекнул Максим Юрия. Разговор их был долог, беспросветен, все возвращался к истоку.

- Он мне дядя, да не отец! - скривился Юрий. - А может, я отцову волю тем исполняю!

Максим усмехнулся:

- На воровство и отцова воля не властна!

- А ты, святый отче, вором меня не чести! - вспыхнул Юрий.

- Так что ж мне благословить тебя, что ли! - воскликнул митрополит. - Послать вслед гонца Михаилу, велеть сказать, что, мол, лишаю я его благословения-то, коим надысь с великой надеждой в путь проводил? Мол, передоверяю я Божию Благодать на плечи Юрию, мол, отступаюсь от тебя ради прибытка московского, так, что ли?

- А хоть бы и так! - угрюмо и тихо сказал Юрий. И возвысил голос: - Чем я хуже его? Я - внук Александров!

- Ты - внук! - усмехнулся Максим. - А Михаил-то сам по себе велик! И замыслил великое! Ради Руси, ради чади её, признай старшинство Михаилово! Не стоит на лжи царствие на земле!

- А коли Тохта, святый отче, возвысит меня над дядей, али откажешься признать мою правоту? - усмехнулся Юрий.

Максим поглядел на московского князя долгим взглядом, в котором не понять чего больше было: презрения ли, сожаления, и сказал с тем спокойствием и убеждением, что обретается жизнью, прожитой честно и строго:

- Стар я, сыне, чтобы смерти бояться. А коли бояться мне нечего, так перед смертью и на ложь не сподоблюсь. А ханский суд - не Божий суд… - Он помолчал и устало добавил: - Бывает на земле, что и высокое достигается через низкое, да только ещё раз повторяю тебе: на низость нет Божьей помощи!

А Юрий, не больно-то слушая старика, вдруг понял: Максим-то в самом деле стар и дряхл, и значит, скоро быть на Руси иному митрополиту, и значит, что бы он сейчас ему ни сказал и что бы Юрий ему ни ответил, в сущности не имеет смысла. И вновь подивился Ванькиной проницательности:

«Ить как по писаному читал…»

- Знать, не велишь мне идти в Сарай? - смиренно произнёс Юрий.

- Нет на то моей воли, сыне, - покачал головой Максим.

- Вон как! - будто даже и возрадовался Юрий и иным, насмешливым взглядом поглядел на митрополита.

- Чему смеёшься? - удивился Максим. Юрий пожал плечами:

- Да вот в толк не возьму, - сказал он зло улыбаясь, - ужели серебро-то, утварь церковная драгоценная, золотистые потиры да чаши, что ты, отче, давеча в дар-то от меня взял, не стоят твоей милости?

Голова Максима дёрнулась, как от удара, к щекам прилила кровь, а чёрные, как перезрелые сливы, с муторной старческой поволокой глаза зажглись гневом.

- Что? Что? - задыхаясь, прохрипел он. - Как смеешь? Церковь Господню серебром попрекаешь? Да нынче же велю дары твои из алтаря вынести как поганые! В пыль на Торгу велю кинуть - на коленях, в грязи своё золото станешь рыскать, как рыскаешь ты по Руси ради кровавого примысла!

- Лукавишь, грек! - крикнул Юрий. - Не сподобно чину твому! Али не знал ты, откуль то серебро и на что дарю его, когда с восхвалениями принимал его от меня?

Не мог Юрий тихо да без раздора принять митрополичий отказ. Не серебра жалко - иного! Коли мне в чести отказываешь, так знай, что и сам не свят!

Неведомо до чего б долаялись, но здесь случилось то, чего и Иван не предвидел: в митрополичьи покои взошла монашенка. Обычная с виду инокиня в низко повязанном над бровями грубом волоснике, в простой чёрной ряске. Однако, видать, имела на то монашенка право, коли вот так просто нарушила свидание митрополита с московским князем. Без смущения пересекла покои, припала губами к руке святейшего, спросила ласково, как у равного:

- Чтой-то ты ныне, батюшка, больно гневен?

- Да ведь что ж это? - задышливо ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, все ещё не в силах справиться с возмущением, проговорил Максим. - Али и впрямь они там, на Москве обезумели? Какой бес им ум застил? Неужто и правда верят, что подарёнками-то своими у меня, будто у татарина безбожного, прости Господи, можно право откупить на всякую мерзость анафемскую?!

- Ан что!.. - протянула монашенка и обернулась на Юрия. Скользнула коротким взглядом и вновь обратилась к Максиму: - А ты, батюшка, гневом-то душу свою не терзай, коли прав! Я вот тоже не удержалась - без зова явилась, прости, отец благочинный! Да как узнала, что сын Даниилов к тебе за благословением на кровь пожаловал, так и не удержалась взглянуть на Каина! - И вновь, но уже пристальней взглянула на князя: - Ты, что ли, Юрий-то будешь?