Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След

Однако и то не беда, коли есть беда горшая.

Спустя неделю вроде бы ни с того ни с сего полыхнула Иринина слобода. В одночасье выгорела целая улица вместе с затейливым теремом. Пятилетнюю Софью, Юрьеву дочку, чудом спасли. Но в том огне вознеслась на небо душа бессчастной переяславской боярышни. В деревянной Москве пожары свирепствовали часто. В том, что сгорела слободка княгини-затворницы, злого умысла не увидели, да и вряд ли он был, однако же Божий промысел в том пожаре явлен был очевидно. Прибрал Господь к себе Ирину, которую москвичи (не без оснований на то) почитали при лихом муже чистой мученицей. Да недолго и промаялась, бедная…

Но и то не все! Как по присказке: из огня да в полымя!

От татар пригнали табун в полутысячу ясских жеребцов, купленных в завод за груду серебряных гривен, а те жеребцы, видать, хворь с собой принесли. Сначала в Красном селе, затем и в Коломенском, где располагались княжьи конюшни, лошади одна за другой стали падать, исходя жёлтой пеной. Костоломы-знахари только руками разводили: ништо не сделаешь - мор! Была опаска, как бы этот лошажий мор на прочий скот не перекинулся.

А тут и люди чахнуть вдруг начали. Да не вдруг! Говорю же, по всему год тяжек был. То бесснежье, то град, то засуха! К тому же ещё по осени внезапный ранний мороз побил хлеб, а посему к весне парод в Москве оголодал начисто. В торговых рядах такая дороговизна образовалась, что не подступишься. Чернь корье ела, собак, кошек резали…

От голода, знать, и болезнь пришла. Да престранная! Харкнет человек кровью, три дня лихоманка его побьёт, жар с потом всю влагу из тела выгонит, а на четвёртый день он и преставится. Причём выборочно та болезнь по городу шествовала: на Остожье плач в домах, на Подоле лишь крестятся, а за Москвой-рекой и вовсе в затылке не чешут. Конечно, не так как в великий чумовой мор - не сотнями, не десятками и даже не целыми семьями свозили покойников в скудельницы на общее погребение, а всё же, в сравнении с обычным-то годом, гробов у ворот заметно прибавилось. По всем церквам велено было служить молебны.

Злые на язык москвичи втихомолку шушукались: мол, поздно Господа милостивить, по грехам и напасти! А в уме почём зря костерили Юрия: все, мол, из-за него, бешеного, из-за его беззакония. Коли в Сарае-то осрамился, так уж и видел бы в Переяславле тише воды, ниже травы, так нет, в Москву пришёл гневить Господа! Да, ладноть - то, это и всякое прочее, но пошто удавил старика Константина Романовича?

Ещё не скорбь, но уныние царило в Москве. Ждали худшего. Ну а уж худшее ждать себя не заставило.

В конце августа, надень памяти святого апостола Тита, сам Михаил Ярославич под московские стены пожаловал.

Михаил Ярославич подступал к Москве не впервой. Первый раз он преклонил копьё под Москвой три года тому назад когда с ханской тамгой [65] Тамга - ханская печать. из Орды воротился.

Отнюдь не месть за побоище, учинённое москвичами Акинфовой рати под переяславскими стенами, повлекла великого князя. Хотя Тверь и взывала к мести - больно уж, сказывали свирепствовали победители над пленными, десятками топя их в Клещинском озере. Конечно, не хорошо лютовать-то, не по-людски, тем паче меж своими же, православными. Но и то сказать, никто ведь тех тверичей силком на Переяславль не тягал, сами отправились безобразничать, а война - дело не милосердное!

За то побоище Тверской как раз не столь Москву и Ивана судил, сколь теперь уже натурально безголового и наконец-то упокоенного Акинфа Ботрю. Для, Михаила Ярославича то, что боярин своевольно затеял если уж не войну, так кровавую безлепицу, было похлеще предательства. Но что ему? Мёртвые сраму не имут! А тот срам тенью не на кого иного, как на Михаила, упал.

Москвичи тем походом с толком воспользовались, понесли по земле: вот тебе, Русь, великий князь, коего выбрала, ещё и на великий стол не взошёл, а уж полки его города зорят, жён вдовят и детей сиротят. Того ли ждала?

А потом и ещё с три короба наплели: мол, оказывается Михаил, а не Юрий Русь в Орде продавал, за то и вышла ему ханская милость. Ить, коли выторговал ярлык у поганых, разве сам-то не опоганился? А Юрий-то, напротив, в том суде, мол, высок оказался, не смог поругания вынести, потому и уступил Михаилу, чуть ли не добровольно! Вон как обернули-то!

И не в том дело, что складная ложь, ложь-то всегда складней истины, но в том беда, что из-за тех сарайских торгов хоть и нечаянно, а ведь и правда принёс Михаил из Орды новые тяготы. Вот что мучило! И проку нет, что не по своим долгам платил, а по Юрьевым обещаниям. Однако же никому не объяснишь, не докажешь, что татары крепче Русь стиснули как раз по вине московского князя!

Да и есть ли народу дело, чтобы в суть вникать? Люди-то от Тверского иного ждали, как всегда они ждут иного от нового правителя! Да ведь и немногого хотят - чуть справедливости, Куть добра, ну хоть на самую малость правды… А главное, хоть вполусыто, но самим мирно жить, да детей не на войну родить. Вон что!

Аки песка, людей на Руси. И всяк со своим умом. Всяк со своей бедой. Как их объединить? Как доказать им, что ради извечно чаемого Добра, ради извечно искомой Правды, ради них, ради спасения и достойного возвеличения Русской земли и взошёл он на владимирский стол?

Но какое дело людям до Правды, до высших устремлений, Когда нужда за глотку берет. А ему, правителю, ту иудину полугривку с каждой живой души, как ни крутись, а в ханскую дань набавлять теперь надобно!

Вот за ту великую пакостность, за то мерзкое, непростимое предательство, что нуждой легло на всех и чёрной тенью пало на него, Михаила, а ещё, чтобы впредь никому не повадно было спорить с великим князем, и следовало наказать Юрия и Москву. Да и ещё грехов прибавилось!

Волей великого князя он мог бы собрать под свои знамёна всю Русь. С радостью бы откликнулась Низовская земля на тот зов, потому как уже и в ту пору было ей отчего досадовать на Москву, не по роду и не по чести кичливую. И Владимир, и Нижний поднялись бы, и Ярославль, и Кострома… Да ведь мог Михаил и татар с собой привести по былому великокняжескому обычаю. Тохта бы не отказал ему в помощи, но… Но для того он и встал над Русью, чтобы прервать тот паскудный обычай русские споры татарской силой решать. Нет, последнее напрочь было неприемлемо для Тверского, а значит, и говорить о том нечего.

- Но отчего же Русь не позвал?

По горячности поспешил ли? Посчитал не вправе в свои обиды иных мешать? Или подумал, что много для той Москвы станет чести, коли он против неё одной такую силу поднимет? Или заопасался, что эта могутная силища сокрушит Москву впыль, и заранее смилостивился?