Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)

- А почему не ты?.. Какое дело!.. Што так полохнулся? - зашумели киевляне.

Все как по приказу поднялись из-за стола. Кто-то помог упрямцу извлечь оружие из ножен. Лезвие сверкнуло на столе. Конец его был сломан. К нему зазубринка в зазубринку пришёлся впору тот обломыш с кровью, что держал для обозренья Род.

- Пошли, халдыга! [366] [366] ХАЛДЫГА - наглец. - окружили владельца меча сумрачные тризники.

- Вы что? Вы что? - не своим голосом противился приговорённый.

Однако его вывели, отобрав меч.

- Ой, Рода! Ты обрёк убийцу на смерть, - порывисто дышал Чекман, с тревогой наблюдавший все случившееся.

- Мой грех, - опустил голову Род. - И моя правда.

Э, не кручинься, - тут же успокоил его княжич. - Это вовсе и не ладожанин, никакой не Даньша Якшич. Я его знаю. Это Кочкарь, пасынок боярина Улеба. Ой, зверюга!

Тем временем корчмарка выскочила и вернулась.

- Быть худу! Повезли куда-то связанного! - таращила она глаза.

Род и Чекман без лишних разговоров покинули корчму.

- Отчего этот Улебов наймит чернил Владимира, великокняжеского брата? - никак не понимал пытливый Род.

- Ха! Оттого что сам Улеб с великокняжеским сынком Мстиславом в дружбе. А Мстислав с Владимиром - враги, - объяснил всезнающий Чекман.

…Чуть позже, на изломе дня, два всадника покинули столицу через Софийские ворота. Тот, что на игреней кобылице, - с тороками у седла. А его спутник, обладатель вороного жеребца, вовсе без поклажи. Не доезжая Радосыни, обнялись.

- Опять прощаемся! А мог бы переночевать. Или тебе наш берендейский стол не по нутру?

- Все твоё мне по душе и по нутру, сердечный друг Чекман. Но повечер я уже буду в Городце. А далее - быстрей на север!

- Скоро в гости тебя ждать? Теперь верхом на птице Катаноше!

Род не ответил, разомкнув объятья. Издали в последний раз махнул рукой. Он уезжал, чтобы покинуть мир. Чтоб стать отшельником. Чтобы взойти на высоту Букала. Не с черным идолом Сварога, а с сияющей иконой и крестом. Букал внутри себя хранил свой крест, что здесь, под Киевом, вложил в него Гурий Мудрой. Род тоже понесёт тяжёлый крест затворничества. Монах Анания не разглядел в нем силы духа. Да сам-то он, воспитанник отшельника, в себе уверен. Вот почему Род искренне считал, что им с Чекманом больше не видать друг друга никогда. Как позже выяснилось, очень опрометчиво считал!

Три лета минуло с тех пор, как Род ушёл в затвор. По Днепру выше Смоленска, чуть ниже, пересекающей реку Старо-Русской дороги, выросла кельица на высоком берегу, скрытая густым подлесьем. Днепр здесь ещё невелик и скромен. Летом отшельник видел бойкие судёнышки, убегающие вниз или тяжко выгребающие вверх, но его не видели. Зимой здесь был санный путь по льду. Звенели источающие пар тройки, впряжённые то в каптан, то в утлый возок, а то просто в розвальни. Род их не наблюдал. Зимой прибрежная келья была пуста. Более основательную затворницу [367] [367] ЗАТВОРНИЦА - келья затворника. возвёл он себе глубоко в лесу. «Мёртвый не без гроба, живой не без кельи», - приговаривал молодой отшельник, связывая в лапу рубленые дубовые венцы. Кельица получилась ладная, крепкая, как орех. В такой, зимуя, сам крепнешь ядрышком. Были бы дрова, да ветряная рыба, да дичь мороженая, да мёд. За сахарной головой и соляными каменьями приходилось на Катаноше добираться в сельцо Зарытое, что у самой Старо-Русской дороги. Тамошняя кутырка-лабазница почитала его за охотника-одинца и всякий раз уговаривала жениться, перечисляя зарытовских невест. Одинец неловко отшучивался: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться, молись втрое». И, возвращаясь в свою затворницу, клал земные поклоны перед иконой, умоляя, чтоб не являлась к нему Улита, которую еженощь видел во сне.

Если бы не мирские видения, не страдал бы он одиночеством.

В первую зиму затворничанья вышел однажды из кельи и глазам не поверил: вместо окружавших новцо лесных великанов в белых рукавицах и шапках - необозримая сумеречная даль. Рухнула тишина. Даль полна гулом голосов, звоном оружия. Сам он стоит на высоком береговом холме среди великокняжеской обережи. Именно великокняжеской, поскольку рядом круглобородый милоликий Изяслав со своим воеводой Шварном, которых запомнил, сидя на посольском заборе в Чернигове. А далеко внизу на подтаявшем побуревшем насте сходятся две рати, и лучники, начиная дело, уже покрыли пространство между ними тучами стрел. Но вот хлынул дождь. Противоестественный зимний дождь! Божья кара, остужающая воинственный пыл. Изяслав оборачивается к Роду, глядит сквозь него на свежую воду поверх днепровского льда. Ещё немного - и дождь наполнит реку водой, отрежет путь к отступлению. А за Днепром - Киев. Князь морщит переносицу перед важным решением. Вспоминается его черниговское высказывание: «Не место идёт к голове, а голова к месту». Он делает Шварну знак не начинать битву, переправлять войско на ту сторону. И вот киевляне по щиколотку, по колено в воде бегут по льду, прикрывая спины щитами. Сторожевой полк яростно защищает их отступление. Родислав остался один на береговой крутизне. Нет князя, нет воеводы с их отроками. Последние стайки воинов бегут по Днепру, падают и уже не поднимаются. На их месте вспенивается вода, возникают полыньи - водяные могилы…

Род стряхнул страшное наваждение, вновь обозрел своё новцо и, превозмогая снег, углубился в лес проверять петли, ставленные на зайцев.

Во вторую весну затворничества, натянув долгари, пошёл к вершищу [368] [368] ВЕРШИЩЕ - место рыбной ловли. осматривать морды, которые плёл всю зиму из ивовой лозы. И очутился не у Днепра, а совсем у другой, вовсе не знакомой реки с низкими берегами. На той стороне горело село, застилая полнеба дымом. А на этой большую лесную росчисть занимал свежесрубленный городок, полный воинами, а не горожанами. Особое многолюдье мельтешило у самой затейливой избы, не избы, а терема, видимо, жилища княжеского тиуна. Сюда вносили в глиняных куфах вино, дымящиеся туши жареных рыбин на длинных лотках. Тут не иначе творился могучий пир. Но Великий пост - ничего мясного. На широкое крыльцо вышли дети боярские с блуждающими взорами и чмурными речами, кравчий с золочёной ендовой, сам князь с доброй чарой. Да это же вновь киевский Изяслав, рядом - его воевода Шварн. Куда они так умильно глядят? Из просеки к речному парому движется бесконечная лента понукаемых полонянников. Не половцев, не булгар, а самых что ни на есть вятичей, кривичей. Свои пленили своих! Чему веселятся на широком крыльце?

Верши очнувшегося отшельника оказались пустыми. Плохо ловится рыба при весенней большой воде.

Через два года отшельничества на исходе лета деятельному затворнику предстояло облазить борти. С умением и любовью дуплил он ростовые деревья, выдалбливал бортевую «голову», прорубал паз, или должь, закладываемую дощечкой-должией, вырезал летки, сквозь которые проникали трудолюбивые гостьи, обживаясь и становясь хозяйками. Только что бортник от последнего дупла стал спускаться, натягивая опоясавшее его и древесный ствол вервие, как слух резанул истошный человеческий крик. Род сразу определил: крик исходил от ближайшего болота, самого неприметного в здешнем лесу: глазу открывается круглая травяная поляна, нежная мурава так и манит в освежающие объятья, а чуть ступил на неё - и попал в зыбель, ни деревца, ни кустка вокруг, чтобы утопающему ухватиться. Страшная смерть, когда глухонемая сила беспощадно всасывает тебя в пучину, а в беспомощных руках - только воздух!