Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)

- Лихоманка! - подтвердил Род, когда они остались одни. И, весёлостью пытаясь отвлечь болящего, продолжил: - Лихоманка - одна из двенадцати сестёр Иродовых, коих имена трясуха, гнетуха, желтуха, бледнуха, ломуха, знобуха, маяльница, дряница, трясовица, студёнка, врагуша…

- Фу! Все на меня напали враз, - пожаловался Иван.

- Бывает лихоманка-веснянка, бывает подосенница, - рассказывал Род. - У тебя по времени - первая. А разных видов у неё до сорока - навозница, подтынница, веретенница… - Наконец он услышал ровное дыхание больного и смолк…

Утром, покидая повал ушу, на немой вопрос Ольговича Род ответил:

- Тягостно ему, тягостно…

- Говорят, не всякая потягота к лихоманке, иная - к росту, - с надеждой молвил кутырь.

- Какой уж там рост, когда язык и гортань очервленели? - вздохнул юный знахарь.

На третий день на груди больного красным цветом высыпали мелкие точки. Полиен привёз жабную траву. Род принялся варить зелье.

На четвёртый день он, шатаясь, вышел из повалуши. Глаза все ещё продолжали видеть князя Ивана с бледным треугольником на лице.

Во дворе цепкая жилистая рука легла на плечо юноши.

- Легче руку отмыть, чем уехать, не простясь с тобой, боярин, - грустно улыбнулся полководец кыпчаков.

- Как вдруг уехать? Зачем со мною прощаться? - не понял Род.

Алтунопа заговорил по-кыпчакски:

- Ночью нас отыскал гонец из Дикого Поля. Шарукань взята и разграблена неизвестным племенем. Это не славяне, не булгары, даже не аланы с далёких гор. Они пострашнее и тех, и других, и третьих. Попону уведена тьма тысяч. Убит князь Сантуз. Княжну Текусу взяли живой. Надо срочно возвращаться в степь. У нас дома горе.

- А здесь умирает суздальский князь Иван, - тоже перешёл бывший яшник на половецкую речь.

- Будем просить богов переменить гнев на милость, - поднял взор горе старый половец.

С отъездом Алтунопы войско Ольговича ослабело наполовину.

В Колтеске подорожала мука. Закрылись рыбные ряды. Давыдовичи перекрыли пути подвозу продуктов. Берладник, пригласивший Рода отобедать в корчме, мрачно взирал на качавшего головой посидельца: того нет, другого нет…

- Голодом нас уморят в этой лесной дыре. А Ольгович не чешется.

- Что же он сотворит со столь малыми силами? - оправдывал князя Род.

- Ай, надо было слушать меня да Ивана-суздальца, когда мы предлагали остановиться, устроить Давыдовичам вторую баню, жарче, чем под Карачевом. Нет, он внимал Внезду с Пуком да своему дурню-сыну Олегу. А теперь превратился в сиделку! Кому я пошёл служить - сиделке или грозному воину, карающему братних мучителей?

Возбуяние галицкого изгоя не знало границ. Рушились его надежды на жизнь для себя и своих потомков. Гнев и отчаяние не могли отступить ни перед какими причинами, оправданьями, уговорами. Тяжко стало Роду общаться с Иваном Берладником.

А Иван Гюргич ознаменовал пятый день своего недуга страшной сыпью по всему телу. Грек Истукарий, воздев руки к небу, просил Святослава Ольговича отставить его от лекарских дел:

- Мои книги не знают средства от вашей жабы. У нас в Византии эта сыпная болезнь имеет иное течение. Надо молиться Богу…

Кутырь от больного шёл прямо к иконостасу в своих покоях. Род научился молиться не менее истово, не оставляя надежду и на зелье из жабной травы.

На шестой день болезни произошли два важных события.

Иван Гюргич встретил своего пользователя улыбкой, просиявшей, как солнце после длительного ненастья:

- Мне лучше.

Сыпь стала блекнуть. Понизился жар.

А второе событие - шум за окном. В повалушу, забыв о запрете входить к больному, вбежал Полиен:

- Латники! Тысяча латников! Белозерская тысяча нашего государя Гюргия!

Выпроводив Полиена, Род отлучился узнать подробности.

Во дворе было людно. Сновала челядь. Прошли несколько шлемоносцев-бородачей, сверкая огненными кольчугами. Белозерские латники! Отборные вой Гюргия Суздальского. Ну, теперь берегись, Давыдовичи!

- Э-ге-ге-гей! - раздался давно когда-то знакомый бас, - Да не попал ли я на тот свет? Тут мертвецы разгуливают живьём!

Жёсткая, коротко стриженная бородка напомнила самого Гюргия. Да это ж его ближайший боярин Короб Якун, знаток вин и яств, большой охотник застолий.

- А ведь ты приёмный сын Кучки Пётр! Тебя, я слышал, бродники порешили.

- Настоящее моё имя Род, - отвечал Коробу как бы воскресший из мёртвых. - Взаправду я сын боярина Жилотуга.

- Э, не время сейчас углубляться в истину, - обнял его Короб. - Рад видеть тебя живым.

- И я ох как рад видеть тебя, боярин, - увёртывался Род от объятий, остерегаясь своей заразности. - Только что от князя Ивана. Он выздоравливает.

- Наслышан уж, - басил Короб, - жаль, не будет его нынче на пиру. А твоё место по-прежнему рядом со мной, запомни!

При встрече с Якуном Коробом юноша держал на уме не кучковский пир, а мосткворецкую казнь.

- Скажи, боярин, нынешней зимой имал ли ты по княжескому изволу ростовского епископа Феодорца?

- Имал этого еретика. А что? - удивился Короб.

- Не на Мосткве ли реке? Не в час ли казни волхва Букала? - задыхался Род, страшась услышать ответ.

- Да, он как раз лесовика-язычника сажал в воду. Хотя и оттепель была, да старец в студёной проруби мигом отошёл в иной мир.

Род ухватился за коновязь, чтобы не упасть.

- Что с тобой, парень? - испугался боярин. - На тебе лица нет. Кто тебе сказывал о еретике-епископе и о лесовике-волхве?

- Ни… никто. То есть… я не помню, - лепетал Род, - А что было после с Феодорцем?

- Перед тем он в довершение своих злодейств запер храмы во Владимире. Вот князь Андрей и внял жалобам христианским. После по приговору митрополита еретику усекли язык, отрубили правую руку, выкололи глаза, прежде чем казнить смертью. И поделом: ведь он хулил Богоматерь!

- Стало быть, отомщён мой отец Букал, - трепетно прошептал юноша.

- Что ты бормочешь? - спросил Якун.

- Рядом с тобой сяду… как в Кучкове… на пиру, - поднял голову Род.

- Ну, добро. Повечер увидимся, - махнул рукой удалой боярин.

Однако повечер им увидеться не пришлось. Ольгович на радостях решил попировать вдоволь, потому Род всю ночь оставался с Иваном Гюргичем. Жар покинул князя, сыпь почти исчезла. Пришлось трижды менять сгоревший фитиль в светце, и сызнова оба начинали мечтать о предстоящих двух свадьбах в сиятельном граде Суздале. Больной мечтатель млел от радости, здоровый старался не показывать грусти.

- Представь, друже, - ворковал князь. - В нашем горьком отступлении есть одна услада: с каждым покинутым городом мы становимся ближе к дому, к родному Суздалю. Твоя Улита уж не за тридевять земель, а почти рядом. Я, едва встану, вернусь в Облазню, заберу дочь кузнеца, сделаю её княгиней. Пора мне остепениться. Только ты о происхождении Русаны - никому ни гугу! Будем охранять наши тайны. Кажется, я отсюда вижу, как она выздоравливает… А ведь я полюбил её без сурьмы на бровях, без румян на щеках.