Валерий Полуйко - Лета 7071

На минуту в палате стало тихо — как перед битвой, когда вставшие друг против друга полки ждут сигнала к атаке.

На местах для окольничих, весь превратившийся в ненависть, изнывал Головин. Сильней всех он жаждал схватки и готов был кинуться в бой сломя голову, но сдерживал себя, сдерживал и томился, одолеваемый еще одной тяжкой мукой — сознанием своей слабости, незначительности, из-за которой его не брали в расчет — ни как противника, ни как союзника.

Каким-то вдруг сникшим, растерянным сидел Шереметев, словно уже жалел о своей откровенности и в душе казнил себя за нее.

Насупился больше прежнего Яковлев, Семен Васильевич — глава Казанского приказа, насупился и отвернулся от своего родича Ивана Петровича, сидевшего рядом с ним… Должно быть, по разные стороны оказались сейчас их души, а тут уж не до родственных чувств.

Спокойный, лишь чуть побледневший Кашин в упор смотрел на Ивана. Казалось, он чего-то ждал от него… Может быть, отказа от только что произнесенных им слов. Но Иван молчал. Его жесткий, упорный взгляд медленно, с ядовитой прилипчивостью полз по боярским лицам. Вот взгляд его сошелся со взглядом Кашина… Мстиславский, следивший за обоими, понял, что Кашин уже не сдержится и нанесет свой самый сильный удар.

— Репнин… Михайла Репнин, — тихо, как будто таясь от кого-то, сказал Кашин. — Был у тебя боярин Репнин… Что с ним сталось?

Дрогнул взгляд Ивана, сломился, потухли вонзистые блики зрачков, глаза медленно ушли под тяжелую нахмурь бровей.

— Его кровь — на тебе! — Кашин поднялся с лавки, рука его клеймяще вонзилась в Ивана. — На тебе его кровь, богом данный нам государь! Вот она, твоя истина, твой свет!.. Вот она, твоя правота, твои достойные стези!.. Вот она, твоя совесть прокаженная! Какое же иго делить с тобой? Иго душегубства?

— Замолчи!!! — истошно крикнул Иван и в изнеможении, с трудом, будто все силы его ушли на этот крик, договорил: — Замолчи, либо навеки замолчишь.

— Молчу… Пусть камни вопиют! — сказал с надрывом Кашин и решительно направился к выходу.

— Стой! — в злобном отчаянье попробовал остановить его Иван.

Кашин только полуобернулся к нему — уже в самых дверях — и твердо сказал:

— Поздно, государь. Сегодня я уже и сам не пойду за тобой.

За Кашиным ушла из палаты как будто и жизнь. Оцепенелость — только одна она была сейчас в каждом, и больше ничего, никаких чувств, должно быть, и мыслей… Но вот, рванув тишину палаты, как крик, раздался чей-то протяжный, унылый вздох, и тут же, вконец разрушая взломанную тишину, поднялся со своего места окольничий Головин и с суровым презрением сказал Ивану:

— Мерзость для царей — дело беззаконное, ибо правдой утверждается престол. Так писано в святом писании, и се непреложно! — Сказал и с презрением ко всему, что ожидало его теперь, ступил за дверь.

Иван как будто не услышал и не заметил Головина — ни звуком, ни единым движением не выказал своих чувств, только глаза его, потеряв свою остроту, стали глазами слепого.

Разом, словно сговорившись, встали и ушли Шевырев и Куракин. Иван и их проводил зловещим молчанием и страшной слепотой своих глаз. Последним ушел Немой — не без колебаний, с укором и тайной завистью во взгляде, обращенном к остающимся. Не думал он, конечно, что все так обернется, не ожидал, что Кашин бросит царю такое обвинение, но главное — у него и мысли до сих пор не было, что в смерти Репнина повинен царь, а теперь он был полностью в этом уверен. И эта уверенность, эта неожиданная и оттого предельно острая осознанность Иванова бездушия помогли ему одолеть свой страх и последовать за Кашиным.

После ухода Немого Иван еще долго стоял в молчании и неподвижности — ждал следующего, но никто больше не двинулся с места. Не дождавшись, Иван наконец оставил свое убежище и медленно пошел к трону, с угрюмой сосредоточенностью глядя себе под ноги, словно боясь споткнуться. Подойдя к помосту, он вдруг в изнеможении опустился на него, посидел, потом, по-детски охватив руками колени, устало, равнодушно выговорил:

— Ну а вы?.. Что же вы не уходите?

Ответить ему никто не решился.

— Боитесь, что назад не приму? Ты, Шеремет?.. Только что ты ничего не боялся. Пошто же не уходишь? Стоишь истуканом… От чести сидеть при мне отказываешься, а от меня пошто же не отказываешься?

— Помилуй бог, государь, — слезно ответил Шереметев. — Одно дело правду тебе сказать, другое — вот так… взять… уйти. Паче уж в монастырь…

— Вот и ступай, ступай в монастырь, — указал Иван Шереметеву на дверь. — И не кажись мне больше на глаза!.. Нигде и никогда! — крикнул он ему в спину и долго, с угрюмым довольством смотрел на затворившуюся за воеводой дверь. — А ты, Мстиславый? — насытившись видом двери, спросил он.

— Я слуга твой, государь, — ответил спокойно Мстиславский, — как и предки мои, и на большее не притязаю.

Не притязаешь? — Иван искривил губы, лицо его стало жестким, презрительным. — Ежели будет у меня когда ни буди враг, которого я не смогу одолеть, сим врагом будешь ты, Мстиславый.

— Я принимаю сие как похвалу, государь.

— Принимай и как похвалу… Токмо знай — и тебе никогда меня не одолеть. И вы все!.. — Иван поднялся с помоста, выпрямился во весь свой рост. — Что бы там ни таилось в ваших душах, знайте — не одолеть вам меня!

Капер — пират, (Здесь и далее примечания автора.)

Колывань — русское название Ревеля, ныне Таллин.

«Дабы ся не ражали» — «лучше бы они не родились».

Прируб — придел, пристройка к основному зданию.

Сведомый — опытный, знающий.

Шиш — шпион.

Посоха — подсобные при войске.

Зерцало — нагрудный доспех, очень искусно выполненный и служивший также украшением.

Чалдар — доспех, защищающий грудь коня.

Дмитрий — первый сын Ивана IV, умерший во младенчестве.

Кружало — кольцо, калибр, соответствующий размеру пушечного жерла. Этим кольцом промеряли ядра.

Ямчуга — селитра.

Раскат — насыпь или помост, где устанавливались пушки.

Покровский собор (Покрова на рву) — более известный под названием Василия Блаженного.

Фряжские листы — иноземные гравюры..

Сава — в написании имени сохранена орфография XVI века.

Резаная — незаконно уменьшенная в весе монета.

Чересок — кожаный пояс, в котором носили деньги.