Валерий Полуйко - Лета 7071

Во вторую ночь, перед полуночью, в полк к Морозову явился бегун из Полоцка. Назвал себя русским и рассказал, что спустился тайно со стены, чтоб поведать царю про одно больно важное дело, но — непременно самому царю. Воеводе Морозову рассказать об этом важном деле своем наотрез отказался. Морозов не верил ему, подозревал, что он литовский лазутчик и послан в русский стан с каким-нибудь подлым делом — может, даже царя убить! Недаром он так упорно добивается, чтоб отвели его к царю.

Перебежчика обыскали, но ничего не нашли. Перетрясли, перепороли всю его одежонку, и тоже все напрасно.

— Ик, неверы каки?! — и удивлялся и обижался мужик. — Русак я, истинный русак! К литвинам меня, что ль, надежа кака завела? Согнали меня с земли, силком к чужакам принудили итить. Да знал я, что царь непременно придет выручать нас! Един я такой тута, что ль? Сколь нас горемычных! Ежедень ждали вызволенья! Вызнал я кой-что, вот и несу царю. Он нас, горемычных, пришел вызволять, а мы ему в том допомогу наладим!

Мужика изрядно высекли — раз, другой, но он упорно стоял на своем. Тогда Оболенский на свой страх и риск решился отвести его к царю. Мужика крепко связали, кинули поперек седла и повезли к царскому шатру.

Татары-охранники не подпустили Оболенского к царскому шатру, но вызвали Ваську Грязного.

Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он все-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью прошептал:

— А как зашибет?!

Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и досадливо морщился — не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.

— Федьку разбужу, — наконец решил он. — Тот уж точно: или — или…

Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:

— Какого хрена еще?.. Людской поры не знаете?!

Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке, что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал, помацал его для чего-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому — высокомерно и важно, как будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царем, но и царю — с Оболенским:

— На таковое дело — можно! Погодь тут…

Минуты через две-три Васька Грязной выглянул из шатра, позвал:

— Давайте его сюда!

Оболенский ввел мужика. В глубине шатра, освещенного единственной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем, босой, лишь на плечи была накинута толстая, стеганная ватой ферязь, да под ногами лежала вывернутая мехом наружу беличья шуба.

Мужик только зашел в шатер и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддернул его, вернул на колени.

— Говори, кто таков? — глухо выговорил Иван. — Кто послал тебя?

— Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христьянской своейной воле… Заради дела пригожего.

— Русский ты? Иль прикидываешься?

— Русский, государь…

— А как на дыбу поставлю и допытаю?

— В том воля твоя, государь… Я и на дыбе, и пред богом скажу тако ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посел, с иными ж безземельными… Соху наставил 97 97 Наставить соху — устроить хозяйство на новом месте. — твоей милостивой заботой, — и ладно уж разжились… Да и в нонешний год…

Мужик нерешительно смолк, облизал губы…

— Говори!.. — напрягся Иван. — Что — в нынешний год?

— В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами да и велел вон итить — в землю литвинскую… По твоему быдто указу! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей русской земли отеческой… А как мы возроптали — огнем пожег нас! И слезной мольбе не внял. Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христьянском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного ухоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.

— Встретился мне твой бательник, — обронил Иван.

— О, господи!.. — радостно вышептал мужик. — Радованье-то како! Дошел, стало быть?! В том я не усомнился… Иного страшился: как не доверишь ты евойному слову?! Не на простого жалобу нес — на болярина!

— Вот како ты о государе своем мнишь? — повысил голос Иван. — Неужто правда у меня толико в дорогих кафтанах ходит? Иль бога надо мной нету?

— Прости, государь, — сник мужик.

— Я того боярина живота лишил за подлое его дело, а отцу твоему шубу дал! — как-то совсем не по-царски, с похвальбой сказал Иван, будто решил подзаиграть с мужиком и набить себе цену, а в то же время и пристыдить мужика. Мужик этого и не почувствовал, и не понял, да и могло ли прийти ему в голову, что царь может выставлять перед ним свою справедливость и добродетель и пристыжать за неверие в нее. Он обалдел от восторга… Сказанное Иваном было для него как чудо, которое ошеломляет не результатом, а свершенностью.

— Я и тебя пожалую… — сказал Иван.

В горле у мужика забулькало, засипело от перехваченного дыхания, блаженная улыбка смяла его лицо.

— Коль ты с полезным делом пришел?! Да ин за верность одну твою лише пожалую, на кафтан твой худой не глядя. Распутайте его, — приказал Иван.

Васька Грязной поддел ножом веревки, освободил мужика от пут.

— Спаси тя, бог, государь, — закрестился мужик. — Спаси бог!

— Встань и говори свое дело, — повелел Иван.

— Дозволь, государь… — с ужасом запросился мужик. — Дозволь на коленях! Не могу пред тобой стоя!

— Подними его, Васька!

— Дозволь, государь!.. — Мужик припал к полу грудью, отстраняясь от Васьки.

— Ну бог с тобой, — равнодушно согласился Иван. — Говори…

— Вызнал я… все то время, что в Полоцке довелось мне быть, ухо навострял до всего… и вызнал, что литвины припасы в лесу больно крепкие схоронили. Там и зелье к наряду, и корм разный — людской и лошадный…

— И в каком же лесу? — не то с сомнением, не то с растерянностью от неожиданности такого известия спросил Иван.

— Что за Полотой… В трех верстах отселя.

— Вот как?! — подхватился Иван с лежака. — А сам ты был в том лесу? Место знаешь?

— Мне никак там нельзя было быть, — с сожалением сказал мужик. — Но запасы хоронили по зимней поре, и, должно быть, следы там еще поостались. Поискать поприглядней — так и сыщутся.

Иван снова сел на лежак, в нетерпении потер ноги о мягкий ворс шубы, скомкал ее под ступнями… Лицо его плутовски вытянулось, как у торгаша, боящегося проторговаться, глаза затейно блеснули, но голос, наоборот, стал спокойней: