Валерий Полуйко - Лета 7071

Но не суждено было Федьке добыть себе славу на полоцких стенах… В субботу вечером, перед приступом, стрельцам удалось запалить городскую стену сразу в трех местах, и со стены стали кричать, что город сдается. По рее медленно сползло вниз знамя, две недели гордо развевавшееся над городом. Умолк сполошный набат. Но Иван повелел воеводам не прекращать пальбы по детинцу до тех пор, пока воевода Довойна с архиепископом не выедут из города и не явятся к нему в стан.

Незадолго до полуночи воевода Довойна явился в руский стан вместе с архиепископом и со всеми своими воеводами, подвоеводами и ротмистрами, среди которых был и Верхлинский — статный, надменный поляк, гордо ожидавший своей участи.

Иван принял литовцев в своем шатре, окруженный большими воеводами, сам в доспехах, в шлеме с золоченой тульей и наушами, из-под которых выбивалась осеребренная бармица, красиво опадавшая по его широким, чуть покатым плечам. Бармица искристо сверкала от яркого света свечей, переливаясь при каждом движении его головы глубоким жемчужным отливом, забивая и скрывая блеск его радостных, торжествующих глаз.

На поясе у него висел меч, с которым Дмитрий ходил за Дон на Мамая.

Иван был милостив к побежденным: благословился у полоцкого архиепископа, Довойну поднял с колен, когда тот преклонился перед ним, положив к его ногам свой воеводский жезл, велел поднять и держать прямо литовские знамена, брошенные поначалу на пол шатра.

— Штандары не мают вины, жэ вудз выпуща их зэ своих рэнк! — сказал он по-польски, покровительственно, но без всякой насмешки. — Трафне муве, панове? 104 104 Знамена не винны, что вождь выпускает их из своих рук. Верно говорю, Панове?

Глаза его настойчиво допытали каждого, но ответил ему только Верхлинский.

— Слушне, тфуя милосць! Тылько и вудз не зафше ма вину, жэ выпуща штандары зэ своих рэнк 105 105 Верно, твоя милость! Только и вождь не всегда виноват, что выпускает знамена из своих рук. .

Иван глянул на Верхлинского из-под веселой брови, покосился на своих воевод, помедлил, раздумывая — отвечать ротмистру или нет: для его царской чести было ущербно вступать в разговор с простым шляхтичем, но сложившийся уже ответ, видать, так и выпирал из него, и он не вытерпел:

— Негоже мне, царю, с тобой, простым шляхтичем, разговор вести! Честь тебе, да еще пленнику, велика больно! Однако скажу… Есть у нас, у русских, присловье — оно в самый раз и к моим и к твоим словам… Сила солому ломит! Растолмачь ему, князь, — обратился Иван к Горенскому, слывшему за отменного знатока и польского языка, и немецкого, и даже литовского, на котором и в самой-то Литве мало говорили, пользуясь больше польским или русским.

— Не тшеба, тфуя милосць! — сказал спокойно Верхлинский. — Розумем тфуй ензык! 106 106 Не нужно, твоя милость! Я понимаю твой язык!

— Вельми лепо! — обронил с удовольствием Иван. — Язык врага и язык друга завше тшеба 107 107 Всегда нужно… разуметь! Дабы ведать, о чем друг твой может говорить с твоим врагом! Тебе, шляхтич, жалованье мое и милость! Саблю свою прими обратно. Ты подданный короля, а король мне брат, и у меня с ним дружба! Служил ты литвинам не через клятву, а за деньги, и воля твоя — служить мне також, как им служил, иль выйти в землю свою. В том тебе не будет перешкоды! 108 108 Перешкода — сказанное на русский манер польское слово пшешкода — помеха.

— Ежели волю мне даешь, — сказал по-русски Верхлинский, — я выйду в землю свою. И людей моих отпусти со мной!

— Быть по тому, — сказал с согласием Иван. — Всем подданным короля я дарую свободу и жалую от себя каждого шубой и по пяти коп грошей, дабы могли вы сказать своему королю не толико о моей силе, но також и о моей милости! От меня скажите королю, моему брату и соседу, что древняя вотчина наша — Полоцк — снова во власти нашей, державе и имени!

Верхлинский сдержанно поклонился Ивану и покинул шатер.

Иван милостиво допустил к руке всех литовских воевод, но оружия им не вернул и объявил их своими пленниками, посулив, однако, возможность выкупа.

Литовцев увели из царского шатра под стражей. Довойну и архиепископа Иван оставил.

Были поданы кубки, вино, сладости… Иван допытался у Довойны — какой русской снеди он хочет отведать? Довойна попросил редьки с медом. Принесли редьку и мед, к ним принесли лососину в пряностях и залитые маслом пироги с запеченными в них петушиными гребнями. На большом деревянном блюде поставили горячий, только что испеченный хлеб.

Архиепископу принесли вязигу, гретые грузди с черной икрой, долгие пироги с рыбой, завернутые в прожаренные капустные листья, и квас из солода.

Архиепископ прочитал молитву, благословил застолье. Иван сел вместе с князем Владимиром — кравчим у них стал Федька Басманов. Довойне и архиепископу прислуживал Васька Грязной, разодевшийся по такому случаю в червленый становой кафтан с длинными узкими петлями из серебряной вители, красиво оттеняющимися алым огнем бархата, волосы его были умащены, короткая борода зачесана к горлу, длинные рукава кафтана вздернуты к локтям и перехвачены шелковыми оборами, чтобы не падали с рук во время прислуживания.

Федька Басманов был в легком доспехе — нарочно надел, чтоб хоть так походить на воеводу, — но без оружия; даже постоянно висящий на его поясе кинжал, подарок царя, был снят им.

Федька наполнил подогретым вином царскую чашу из носорожьего рога, вслед за царской чашей наполнил кубок князя Владимира. Слуги наполнили воеводские кубки… Васька Грязной медлил, пристально следя за царем: многих пленников усаживал Иван с собой за один стол, но немногим наполняли кубки, когда он пил за победу со своими воеводами. Как сейчас поступит Иван? Окажет ли милостивую честь Довойне, прикажет наполнить ему кубок или принудит сидеть на своем торжестве с пустым кубком и упиваться лишь своим позором?

Иван снял шлем, передал его Федьке, пригладил свои седеющие редкие волосы, зачесанные назад, расправил плечи, стесненные доспехом, и, добрясь от распирающего его самодовольства, сказал Довойне:

— Ты мой пленник — по брани!.. Но сейчас ты мой гость, и за столом моим — первый!

После этих слов Ивана Васька Грязной немедля наполнил кубок Довойны вином.

— Моя чаша — тебе первому! — Иван отпил из своей чаши и передал ее Довойне.

Довойна принял чашу, помедлил в нерешительности, вероятно, не совсем доверяя царской милости, а может, подумал он в это мгновение, что как раз этой чаши быстрей, чем Полоцка, не простит ему виленский гетман, да и король польский, для которых потеря Полоцка означала потерю почти всего Придвинья, а вместе с ним и надежду на отвоевание у русского царя захваченной им части Ливонии.