Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений

Ну, и не стала я перечить своему шутнику-супругу.

Поддалась на его блажь.

(Хотя теперь, когда назад оглядываюсь, я вижу, что все-то он заранее придумал.)

Да все равно, блажь ли, расчет, а я ему позволила мне на глаза надеть повязку.

Позволила повязать мне на глаза тот шарф.

Шарф мягкий, теплый. Теплый от пальцев мистера Шекспира — уж как он мял его, теребил, пока меня улещивал.

А потом мистер Шекспир взял меня за руку.

И повел наверх.

Рука его была горячая и липкая.

И дрожала.

Так дрожала у него рука, что я подумала, уж не в горячке ли он.

А он и был в горячке.

Только такую докторам не вылечить.

Мы ни единым словом не обмолвились, покуда поднимались.

Он меня держал под локоть.

Лестница была узкая. Нас друг к другу прижимало, пока по ней мы шли.

И я чувствовала жар мистера Шекспира. Не только жар его руки. Он весь горел.

Если вам такого не случалось, я вам должна сказать, что очень это странно, когда идешь вслепую вверх по лестнице, а мужчина держит тебя под локоть.

Я вся была во власти мистера Шекспира.

Лестница была крутая.

Ступени скрипели под ногами, пока мы взбирались.

Вот только этот скрип, а так здесь тишина стояла, как в могиле.

Но тут, известно, могила и была, и с рыбной вонью.

Мы взобрались на самый верх.

Я услыхала, как мистер Шекспир отпирает дверь, услыхала визг несмазанных петель, когда она отворилась.

Снова он меня взял за руку, и мы вошли.

Я услыхала, как дверь за нами затворилась, как он ее запер.

— Одну минуту, — шепнул мистер Шекспир.

Слышу — трутницей потарахтел.

Чую — серный дух.

А потом он снял с моих глаз повязку, и я — увидела.

Кровать.

— Ох, Господи Иисусе! — я крикнула. — Да это ж как алтарь папистский!

Это была громадная кровать, о четырех столбах, и каждый столб толщиной со взрослого мужчину, и малиновый, тяжелый, бархатный полог свисал до полу, а снурки толстенные, что веревки на звоннице.

В жизни я не видывала громадной такой кровати.

А когда сдвинешь полог, видна сама постель, и на ней шелковое покрывало, черное, как ночь, и все расшитое звездами.

На нем с полдюжины белых подушек, лебяжьего пуха, не иначе, такие они пухлые, нежные, и много-много валиков, а перины так высоко навалены, что без лесенки на них и не залезть.

Ну, а простыни — до того громадные, роскошные, будто бы для них паруса содрали с испанского галеона какого из Великой Армады.

И семь черных свечей стояли в серебряных шандалах вдоль всего изголовья, а само изголовье было сплошь резное, и на нем нимфы и как будто бы козлы.

Только они были не козлы.

Я сразу поняла, едва мистер Шекспир согнулся и запалил те черные свечи.

Нет, не козлы были вырезаны на изголовье той кровати.

Скорее бесы.

Вот я и крикнула: «Господи Иисусе, это ж как алтарь папистский!» — когда уставилась на эту жутко какую громадную кровать, которая чуть не всю комнату заполонила, темную от закрытых ставен, над лавкой живой рыбы, на Турнегейн-лейн, а мой супруг мистер Вильям Шекспир стоял, опершись на один из четырех ее столбов, и мне ухмылялся.

Он позажигал все свечи подле резного изголовья.

Глаза у него, как бусины, блестели в мерцании свечей.

Лицо было бледное, и по нему стекали капельки пота.

Я смотрела, как плюхался этот пот.

На туфли ему плюхался — кап-кап-кап-кап.

Туфли у мистера Шекспира были черные, и на них новехонькие, блестящие серебряные пряжки.

Лицо сияло в свечном свете.

Не только от пота.

Лицо его сияло оттого, что он на меня смотрел.

Свечной свет льстил мистеру Шекспиру, правда, голова, как и обыкновенно, казалась слишком велика по его телу.

Губы были сухие и потрескались.

Язык между них дрожал, как у гадюки.

В левой руке он все держал свой шарф.

Он этим шарфом утер лицо.

Он его заранее понюхал, потом опять понюхал, когда уже утер лицо.

Мой запах, что ли, вынюхивал в этом своем шарфе?

Или пот собственный хотел учуять?

— Не алтарь, — сказал мистер Шекспир. — Подмостки.

И стал тереть свой костистый нос дверным ключом.

Потом потеребил этим ключом усы.

— Я для тебя сюда театр перенес, — сказал мистер Шекспир.

И ткнул серебряным ключом в эту кровать.

А я смотрю на него хмуро, недоумеваю.

— Почем мне знать, похоже это на театр, не похоже ли, — говорю. — Я отродясь в театре не была.

Мистер Шекспир все ухмылялся.

— Так не пора ль это исправить? — говорит.

А я не понимаю.

И что-то мне делать надо, чтоб утаить свое смущенье.

Ну, сняла я этот гороховый плащ.

Стою, дрожу, свечи вокруг горят.

И что-то недоброе чует мое сердце.

Не было у меня охоты театры посещать, спасибочки.

Притон порока.

Скопище обмана.

Ложь сплошная.

Жизнь слишком коротка, чтоб еще по театрам шастать.

— Эта кровать, — сказал мистер Шекспир, — театр только для нас с тобой.

— Ух ты! — говорю. — И что ж мы в этом театре станем делать?

— Играть, — говорит мистер Шекспир, а сам улыбается.

Мой супруг.

Игривый мистер Шекспир.

Чего только не придумает.

Теперь ты небось думаешь — и зачем ей это надо: толковать про то, что было на уме у мистера Шекспира.

Такое небось мненье у тебя, Читатель, что зря, мол, вообще она взялась тебе описывать, что да как происходило у них в ту ночь на той постели.

И на другой день, на его деньрожденье.

И на другую ночь.

И во все те ночи, и те дни, и неделю целую, которая потом была.

А я вот расскажу, потому что было это не то чтобы обыкновенно.

И в этой самой необыкновенности, в ней как раз и есть вся суть моей истории.

Я мистеру Шекспиру на деньрожденье привезла из Стратфорда подарок.

И вот решила я его распаковать.

Это кафтанчик был, из овечьей кожи, черной и белой, под холодную погоду.

Подарок, возможно, и не по сезону, и вещь не то что модная.

Однако в моем выборе была забота любящей жены, поскольку я не предвидела, чтоб он со мною дома встретил следующую зиму, да и любую зиму, если на то пошло.

А славный был кафтанчик.

Сшит прекрасно.

И саржею подбит.

Я его показала своему супругу.

— И ты своими руками это сделала? — он меня спросил.

А я возьми да и соври.

— Ну да, — говорю. — С деньрожденьем тебя.

Тут мистер Шекспир меня поцеловал.

Потом взял кафтанчик мой, ну и его поцеловал.

Знал ведь, что не по мне дела такие.

Знал, что не швея его жена.