Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874—1883

– Гости могли видеть или те, с кем дела ведёте?

– Исключено.

– Может, – Иван Дмитриевич постучал по графину, – слово за слово, ну и…

– Нет, когда я с кем—то, то воздержан. Могу только сам с собой.

– Понятно, не будем больше вас тревожить, надо и следствием заниматься, – улыбнулся Иван Дмитриевич.

– Так всегда, – сказал помощник пристава, когда вышли в гостиную, – к человеку с открытой душой, – а он, – махнул рукой.

– Человек расстроен, – Путилин посмотрел на список, в котором значилась итоговая сумма в сто двенадцать тысяч триста семь рублей с копейками, – можно понять его, куплено—то на кровные.

– Так—то оно так, но…

– Иван Дмитрич, истина жизни, – услышал Жуков, входя в гостиную, – состоит в том, что и люди в своей массе обитают в заблуждении, считая, что Бог в своём всемогуществе добр и мудр, что Он создал мир совершенным и установил райский порядок, и только дурно поступающий человек ломает порядок и извечную справедливость. Но истина же в том, что мир по сути несовершенен, и существование является своего рода епитимьей, мучительной проверкой, печальным паломничеством, и все, что тут живет, жило смертью и мародерством другого!

– Значит, человек, на ваш взгляд, тоже хищник?

– Вот именно! Это самое расчетливое, кровожадное и подлое животное.

Кто из хищников способен превращать подобных в рабов? Везде, куда ни посмотри, человеческим родом правит желание жить за счет других, а убийства, разбои, воровство. Господи, все худшие пороки не только природы, но и ада, правят бал.

Если бы в полях в изобилии не росли хлеба, не плодоносили деревья, коровы не давали молока, но в людях живет, – помощник пристава остановился, подбирая слово, – бесовская алчность, дикое желание оторвать себе кусок, лишь бы другим не досталось. Я не понимаю, почему человек насилием и изворотливостью присваивает себе столько всего, что хватило бы на жизнь сотням, да каким сотням, тысячам, словно это подобие человека собирается жить вечно.

– Да вы, как я погляжу, Николай Петрович, философ.

– Простите, разговорился.

– Ничего, в само деле, вы во многом правы, – и, не дожидаясь ответа, повернулся к Мише, – чем порадуешь?

– Пока нечем, – Жуков сжал губы.

– Не темни.

– Посмотрел я замок на двери, царапины больно уж искусственные.

– Считаешь, что для виду?

– Именно, сделали вид, что взломали, а сами проникли без затруднений.

– Ты знаешь, что хозяин держит в подозрении служанок?

– Не думаю, чтобы они были способны, я с ними успел поговорить.

– Может быть, их знакомые, любовники или…

– Нет, – покачал головой Миша, – я так не думаю.

– И каковы твои соображения?

– Пока не знаю, слишком наглядны следы на входной двери, ничего не раскидано. Такое впечатление, что вор прямым ходом направился в хозяйский кабинет, шкатулка не вскрыта, а аккуратненько отперта ключом, иначе злоумышленник унёс ее с собою, не стал бы вскрывать здесь, не поднимая шума. А может быть, и ещё проще. Не сразу всё забрал, а частями.

– Ты предполагаешь, что…

Миша опередил Путилина:

– Я убеждён, что драгоценности выносили частями из—под носа хозяина.

– Следовательно, знали, пока не купит новую вещицу туда не заглянет, притом я заметил, что шкатулка вскрывалась ключом.

– Вывод один, виновен кто—то из домашних.

– Господа, семейство Котельникова не способно на такую дерзость, – возмутился помощник пристава, – Анна Вячеславовна, дама образованная, да и дети их слишком малы для таких… для такого… для… Нет, господа, в десять лет так не поступают, это старшему сыну Афанасия Петровича Петру только десять.

– Николай Петрович, я же не говорю о детях и жене, есть родственники, которые бывают в доме Котельникова, наверняка, есть братья, сёстры, дети родных. Вот их в первую очередь и проверим. Да, Миша, я заметил, что Афанасий Петрович, когда речь зашла о шкатулке, поглядывал на стол, видимо, держал предмет обожания в нижнем ящике. Проверь, как вскрыт ящик – сделан вид или на самом деле взломан.

– Иван Дмитриевич, вы полагаете, – начал помощник пристава.

– Николай Петрович, пока я не проверю и не найду свидетельств причастности к преступлению какого—то злоумышленника, я не перестану подозревать тех, кто мог, понимаете, мог или имел возможность совершить столь дерзкое деяние. Вы же недаром говорили о природе человеческой натуры? Всякое деяние имеет своё внутреннее побуждение.

Миша, хотя возрастом был молод, но следствия вёл грамотно, ибо с юного возраста в сыскном отделении. И не смотря на крики и возражения хозяина дома, осмотрел ящик стола, усмехнулся, когда увидел царапины на пластине замка, эдакую неумелую попытку показать, что взломан. На шкатулке отсутствовали какие —либо следы, открывали ключом.

Когда Котельников влил в себя очередную рюмку, Жуков поинтересовался:

– Афанасий Петрович, скажите, где вы храните ключи от ящиков стола и шкатулки?

– Зачем это? – Язык хозяина начинал заплетаться.

– Тогда спрошу иначе, кто знал, где они хранятся?

– Только я.

– Так где?

– Чтоб не потерять, – Котельников указал рукой на дверь, – кладу вон туда, слева от косяка. Нет, не там, – нетерпеливо произнёс хозяин, – да, в той нише.

Миша едва нащупал маленькое углубление, надо было поднять руку, чтоб его нащупать. С высоты даже самого длинного человека стена казалось сплошной.

– Кто знал о нём?

– Только я, – упрямо твердил Котельников.

– Мог кто—то подсмотреть, куда вы их кладёте?

– Нет, я всегда очень осторожен, ведь в этой, – он оттолкнул от себя шкатулку, словно неприятную взгляду жабу, – хранится, – поправился, – хранилось, почитай, более ста тыщ.

– Благодарю, – и уже взявшись за ручку двери, Миша обернулся с видом, словно забыл задать вопрос, сугубо для формальности.

– Извините, Афанасий Петрович, кто проживает в вашем доме, кроме прислуги?

– Мои сыновья, жена, – он пожал плечами, – пожалуй, и всё?

– У вас есть братья, сёстры?

– Нет, – покачал головой.

– У вашей жены?

– Два брата.

– Как часто они бывают в вашем доме?

– Гм, – задумался хозяин, – да я их и не замечаю, – потом отмахнулся, – спросите лучше у жены, тем более, что их постоянно путаю, то ли младший Сигизмунд, то ли он Казимир, не знаю, больно уж они прилипчивые, а я таких не жалую.

Из поведения Котельникова Миша вынес, что тот не только замкнутый в общении с родственниками или знакомыми, что даже пришедших в дом не замечает, но не имеет к ним никакого интереса, а вот перед прислугой любит прихвастнуть.

Жуков решил вновь поговорить с прислугой, которую хозяин держит в подозрении.

Пелагея Павлова, женщина лет пятидесяти, с белыми, как свежепомолотая мука, руками, которые ежесекундно протирала чистым полотенцем, смотрела на сыскного агента серыми глазами и, словно бы хотела сказать: «Я же всё поведала? Что надобно ещё?»