Ривка Рабинович - Сквозь три строя

Как-то сидим мы в комнате, играем в шахматы. Вдруг он начал отрывать кусочки бумаги от газеты, лежавшей на столе, и писать на них слова о любви. Я растерялась, не знала, что отвечать. Написала ему в ответ, что я слишком молода и не привыкла играть такими словами. Он написал в ответ:

– Какие игры? Я предлагаю тебе мое сердце и прошу твоей руки, а ты называешь это играми?

Тут я всерьез испугалась. Написала, что я надеюсь поступить в институт (это было еще до получения отказа от комендатуры). И тогда он прибег к роковому оружию, которое бьет без промаха:

– Скажи лучше правду – ты отталкиваешь меня, потому что я инвалид! Потому что проливал кровь за родину!

Это был нечестный ход, шантаж. Но я была молода и неопытна, и этот ход сломил меня. Я согласилась быть его подругой.

По неопытности я упустила из виду много мелочей. Почему мы переписывались, а не говорили? Потому что за стенкой, на кухне, сидела тетя Катя. В комнате стояла полная тишина, словно в ней только играют в шахматы. Будь у меня чуть больше жизненного опыта, меня насторожило бы его старание, чтобы мать ничего не услышала. Но это был первый раз (случай с Петькой не в счет), когда серьезный мужчина просит моей руки. Да еще брат моей лучшей подруги… Я была в полнейшем замешательстве.

Странные у нас были отношения. В то время как я ломала себе голову над тем, как вывернуться от согласия на его предложение «руки и сердца», после которого я как бы стала его невестой, он даже матери ничего не сказал и нигде не показывался со мной публично.

У нас было несколько тайных встреч. Затем я получила отказ на просьбу разрешить мне поехать в Колпашево. В порыве отчаяния я сказала Анатолию: «Ну, значит, я не еду на учебу, так мы можем пожениться!» И тут выяснилось, что за его словами «прошу твоей руки» не стояло ничего, кроме желания обвести вокруг пальца наивную девчонку. Он сказал мне:

– Если я женюсь на тебе, то потеряю свою должность и партбилет!

Я не стала делать ему сцену и упрекать во лжи. Просто повернулась и ушла. Замужество с ним было бы достаточно горькой пилюлей, во всех отношениях; после его слов я почувствовала большое облегчение.

Между прочим, его последняя фраза отражала правду. Незадолго до того был случай, о котором говорило все село. Был в Парабели молодой парень, ссыльный, еврей, который любил животных и работал помощником ветеринара. И вот однажды в село прибыла по распределению девушка-ветеринар, вольная, комсомолка. Парень и девушка полюбили друг друга.

Какой скандал поднялся в селе! Девушку вызвали в райком комсомола и обвинили в «потере политической бдительности». Если она намерена продолжать нежелательную связь со ссыльным, «социально опасным», то будет снята с работы и исключена из комсомола, и ей трудно будет найти другую работу. Если же она не упорствует, то райком ограничится вынесением выговора и переводом ее в другой район.

Понятно, что девушка сломилась, отреклась от своей любви и была переведена в другой район. Таков был грустный конец романа между свободной гражданкой и ссыльнопоселенцем.

Позднее, вспоминая об этом эпизоде, я думала: какое счастье, что он отверг меня! Одна мысль о том, что я могла быть замужем за сибиряком и остаться с ним в Сибири навсегда, приводит меня в ужас. Как я могла вообще допустить такую возможность? Вот до чего доводит отчаяние!

Короткий роман с Анатолием укрепил меня в мысли, что мне следует искать потенциального жениха только в местной еврейской общине. Парабельская еврейская община охватывала около двадцати семей. В ней не было избранного лидера, не было каких-либо учреждений – и все же она функционировала как община. Все знали друг друга, и было несколько авторитетных людей, слова которых имели вес. Все передавалось из уст в уста – самый надежный вид коммуникации. Если какая-нибудь семья временно попадала в особо тяжелое положение, в общине всегда знали об этом и организовывали помощь. Было несколько одиноких старушек, которых содержали всем обществом. Было известно, кто что дает и когда. Вся эта система взаимопомощи возникла как будто сама собой, без обязывающих решений. Никто не отказывался вносить свою долю.

Незадолго до конца войны к общине присоединилась новая семья – мать с двумя дочерьми и сыном. Это была семья Мейлах.

Власти обошлись с этой семьей особенно жестоко. Семью разделили на три части: отца забрали в лагерь, а сына, в то время семнадцатилетнего, мобилизовали в «трудармию». В это формирование, созданное во время войны, мобилизовывали молодых мужчин, по тем или иным причинам не призванных в армию. Мать с дочерьми сослали на крайний север, в город Игарку. Этот город расположен в зоне тундры, в районе вечной мерзлоты. Там даже деревья не растут, только низкие кустарники и мох, которым питаются северные олени.

Люди, сосланные в такие места, не могли ничего добавить к продуктам, выдаваемым по карточкам, не могли выращивать овощи, как мы это делали. Власти завозили на самолетах сухие продукты: муку, крупы, сахар. Отсутствие витаминов, содержащихся в овощах и фруктах, вызывает болезнь – цингу, влияющую на все системы организма. Больные цингой теряют зубы, страдают от переломов костей. Дети растут с кривыми ногами, большими головами и вздутыми животами.

Вольные, работавшие там, получали большую зарплату и специальное снабжение. Каждые три года они сменялись, потому что там не рекомендовалось жить долго и растить маленьких детей. Ссыльные же были приговорены на длительные сроки, и об их судьбе никто не беспокоился.

Оказывается, и у ада есть ступени. Жизнь на крайнем севере – одна из низших, как у нас в Парабели лесозаготовки и лесосплав. При этом, однако, были на севере и свои преимущества: жизнь в большом городе, электричество в домах, вода в кранах, даже центральное отопление – вещи, которых не было у нас.

В разделенной на три части семье никто, разумеется, не знал, где находятся другие. Не знаю, нашла ли мать место пребывания ее мужа в лагере. Было известно только, что отец, Аба Мейлах, умер в лагере.

Сын (согласно документам имя его было Ерухам, но все звали его Яшей) годами ничего не знал о судьбе родителей и сестер. Из обеспеченного родительского дома он был выброшен подростком в мир, и этот мир оказался жестоким и беспощадным. Он вынужден был познавать суровую науку выживания, и его учителями были не школьные преподаватели и не лекторы университетов. Это были люди из задворок общества, настолько низкие по уровню, что даже военкоматы, не слишком разборчивые при мобилизации солдат во время войны, забраковали их. Привычки, которые он приобрел, вполне соответствовали «воспитательной среде»: он научился выполнять простые работы, но также и уклоняться от работы, если только возможно, лгать, если от этого есть польза, и быть «своим парнем» в этой среде, где сущность общения заключалась в питье водки в компании. Чтобы не говорили, что еврей высокомерен, отделяется от дружков. Он научился также не относиться ни к чему слишком серьезно.