Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

— А? Что я вам, козел, что ли, вперед идти!

Дверь открылась изнутри, и, подтолкнутый своими, мужик влетел в канцелярию. За ним сразу по нескольку, сталкиваясь в проходе, просунулись вперед и остальные. Войдя, мужики сгрудились, и из толпы пошел какой-то тихий гул, вроде как в улье гудело. Михайло вошел, сел на скамейку. За толпой его не было видно.

— А, ваганы-шенкурцы жалуют! С каким делом? — спросил сидевший за столом Иван Васильевич Милюков.

Шенкурских мужиков с реки Ваги отличают с первого взгляда. Самый простой народ, по простоте всякий норовит их обидеть. Поэтому ваганы всегда и держатся «араушкой» — скопом.

— Ну, с какой нуждой-то? — спросил опять Милюков.

Ваганы переглядывались, моргали глазами и охали.

— Ну? — крикнул наконец Милюков.

Тогда тот ваган, которого толкали в спину, снял шапку, выставил вперед правую ногу, подтянул к ней левую, будто неживую, и, поклонившись, сказал Милюкову тонким голосом:

— На обидчика, значит, челом бьем!

И вдруг, повернувшись, рявкнул каким-то нутряным басом на араушку:

— Ну, вы!

Араушка сняла шапки, поклонилась и загудела:

— Рассуди.

— Будь милостивец!

— На тебя как на каменну стену!

Милюков важно погладил себе усы:

— Ну, ну! Говорите! Где, как не у нас, защита.

Простаков-ваганов ловко обошел продувной архангелогородец. По весне они порядились к нему в покрутчики [85] Покрутчик — наемный рабочий. . Лето и осень ходили на его каюках [86] Каюк — вид грузового судна. . Подошла осень — расчету получили вполовину. Остальное хозяин обещал выдать на зимнего Николу, на Холмогорской ярмарке. Вот ваганы и явились к хозяину за своим. А купец-то возьми и откажись. Еще крик поднял: что, мол, за люди, не знаю, не ведаю, видом не видывал и слыхом не слыхал.

— Бумага есть ли у вас? — хмурясь, промолвил Милюков.

По араушке прошел шепот:

— Слышь ты, бумагу спрашиват.

— От и думай.

— Эх, сказал — лучше не пытать. Еще беда стрясется.

Один из ваганов, посмелее, спросил:

— Это про каку ж бумагу спрашивать изволите?

— Ну, когда с купцом рядились, бумагу-то писали?

Араушка обрадованно зашумела. Вперед выступил оратор:

— Бумагу-то? Нет, нет, родимой! Нету. Не писали бумаги. Для ча нам бумага-то? Как заручались хозяином, да по ложке деревянной каждому от него дадено было, так и пошли. Запивной [87] Запивной — задаточный. рубль выдаден — и в путь. На словах, на словах всегда в покрутчики идем.

— Эх, сказано — ваганы! Ищи теперь ветра в поле.

— Бумагу-то, зачем бумагу? Всяка бумага супротив нас становится. Знаем. Мы по-хорошему. Без бумаги. А злой человек не то что с бумагой, а и без бумаги изобидит.

— В бумагу-то всякое поставить можно, во!

— Значит, как по ложке деревянной каждому дадено было…

— Теперь вам с вашими деревянными ложками и оставаться.

Ваганы разом высоко подняли пятерни и мерно опустили их в густые загривки. Крепко подрав затылки, они вдруг повернулись друг к другу и зашептались. Слышно было, как коновод шипел на остальных: «Говорил, с этого и начинать». Он достал из кармана тряпицу, в которой были увязаны деньги. Потом вышел из толпы и поклонился Милюкову:

— К вашей милости. От обчества, значит.

Милюков метнул быстрый взгляд на зажатую в руке у мужика тряпицу.

— А…

Затем он обратился к мужику:

— Вот что, пойдем-ка в другую комнату. Про одно дело еще спросить надо.

Они вошли туда и через минуту вышли обратно.

— Знаю вашего хозяина, не впервой на таком деле мне попадается. Хитер больно. Сегодня же управлюсь с ним.

— Будь милостивец!

— На тебя как на каменну стену!

И араушка, спотыкаясь, кланяясь, потянулась к выходу.

Когда все вышли, Милюков увидел Михайлу.

— Ага, — сказал он сумрачно, — ты, значит, тут был.

— Тут.

— С делом пришел или так просто с проведаньем?

— С делом. Ловко вы это с ваганами управились. В самом деле, что ли. в их сторону дело решите?

— Как по закону выйдет, так и решится.

— Купец больше заплатит?

— А ты говори прямо свое дело.

— А ежели, Иван Васильевич, повыше про такие ваши дела узнают?

— Да не так уж и удивятся.

— Может, и верно. Пойду-ка я восвояси.

Милюков удержал Михайлу:

— Ты постой, постой-ка. Ловок. Скажи свое дело. Посмотрим, не много ли запрашиваешь.

«В жизни, знаешь, вроде как на войне, в бою. А в бою не руками намахаться, а верх взять», — вспомнились Михайле слова Сабельникова. Припомнился ему и ответ Шубного: «Ежели кто против тебя хитрый, то и над хитростью верх возьми».

— Когда шел сюда, Иван Васильевич, не знал, как к делу приступиться. Ну, ежели какую тайну хотите сохранить…

— Не велика тайна-то.

— Сам знаю. Да и дело мое невелико тоже.

— Ну, рассказывай.

Когда Михайло был уже далеко от воеводской канцелярии, он вынул паспорт, чтобы еще раз посмотреть на него. Паспорт был выдан «города Холмогор церкви Введения пресвятыя богородицы попа Василия Дорофеева сыну Михайле».

Густая и медленная лавина снега падала на Куростров, когда в вечерней тишине возвращался Михайло домой.

Глухо стучат копыта. Легкой рысцой бежит хорошо знающая дорогу баневская крепкая лошадка. Устроившись в углу саней, Михайло плотно укутался в тулуп. Ночью все решится. Когда все уснут, погаснут огни в окнах, он выйдет из дому, в последний раз пройдет по деревенской улице, спустится к реке и пойдет к дороге, которая через Вологду легла на Москву.

Михайло потрогал спрятанные под полушубком паспорт и письмо. Из воеводской канцелярии он заехал к Каргопольскому попрощаться и взять обещанное письмо к Постникову в Москву.

По склону Палишинской горы Михайло доехал до Ильинской деревни. По косогору лошадь дошла к сельскому кладбищу.

Неогороженное кладбище стояло занесенное снегом. Голые кусты ивняка разбросались меж могил.

Привязав лошадь у въезда на кладбище, Михайло по высокому рыхлому снегу прошел между крестами к тому месту, где залег пустырек у могилы матери. В еловых ветвях перекликнулись почуявшие человека галки. Несколько потревоженных птиц снялись с мест и в темноте, сбивая с ветвей снег, перелетели подальше.

Вот большой деревянный крест…

Михайло сел у могилы. Вспомнилось ему детство, мать, а потом похороны. Грубее и проще стал вокруг него мир после смерти матери. Часто обращался он мыслью к тому, что говорила когда-то мать, передавая сыну накопленную день за днем трудную жизненную науку и правду.

…Чуть поскрипывают полозья саней. Недалеко уже баневский дом.

«…А от отца иначе, — думалось Михайле. — Жила бы мать, по-другому случилось. Мать легче угадала бы. А отец в сердце не почуял моей правоты и правды. И не потому, что сердце в нем недоброе, нет. Просто свое глаза ему застит. Не понимает отец того, что не на своем деле, на его дороге, не в силе окажусь. Отец-то крепок в своем стремлении: какой хотел, такой жизнь ему и вышла».