Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

— Слышишь?

— Слышу.

Свистела вьюга. Шубный прислушался опять.

— Крутой полунощник пал. По такому времени в поле не ходят. Может, только-то по весне и найдешь того, кто в поле один сейчас случится.

— Да. В прошлом годе застыл так-то один наш куростровец.

— Стало быть, вот что: оставайся пока у меня. Схороню так, что никто и не найдет. Как кончится буран, пойдешь. Случается, такой быстро к концу приходит. К утру тихо станет. Может, и раньше. Оставайся.

— Зачем же, дядя Фома?

— Михайло, поостерегись.

Шубный кивнул в сторону окна.

— Милостив бог. Да и путь так-то уж знаю. И примета хорошая есть — все двинского берега держаться.

Шубный молча смотрел, как Михайло плотно запахнул полушубок, крепко повязал кушак и надел шапку.

— Всем, от кого добро видел, дядя Фома, поклонись.

— Поклонюсь. Без родительского благословения, Михайло.

— У матери был.

— Ну, мать на хорошее дело благословила бы.

Михайло направился к двери, вскинул на плечи дорожную суму. Шубный взял со стола свечу, вставил ее в фонарь и пошел за Михайлой в сени.

Михайло открыл дверь и шагнул через порог. Ветер ударил с размаху дверь о стену, задул фонарь. Михайло наклонился против валившего с ног ветра, стал боком, прижал правой рукой к лицу поднятый воротник, круто ступил, забирая правой ногой, раз-два, и пошел, упрямо наклонившись вперед, шагая в темноте через метель.

Когда Василий Дорофеевич вернулся домой, жены дома не было. Она ушла к Некрасовым еще до возвращения Михайлы. Как только он вошел в дом и зажег огонь, ему сразу бросилось в глаза, что на том месте, где всегда висела, нет Михайлиной шубы. Василий Дорофеевич быстро поднялся на второй этаж, зашел в Михайлину горницу, стал просматривать его вещи — и через минуту кинулся вниз, в конюшню.

Возвратившись домой от Некрасовых, Ирина Семеновна затопила печь и села подле нее за прялку.

Перед иконами в лампадах горели теплые огни. По темным ликам пробегали от колеблющихся лампадных огней летучие блики.

Наружи над землей в темноте вихрями летели снега. Ветер бурунами поднимал вверх снежные столбы. На высоте вихрь изнемогал: снежный столб рассыпался и валился вниз густой снежной лавиной. Еще она не успевала упасть на землю, как ее поднимал новый порыв. Снежное мелкое крошево кипело над землей.

Порыв ветра загудел в печной трубе и с пламенем выбился из печи.

«Крута непогода. Впервой такая в этом году, — подумала Ирина Семеновна, прислушиваясь к метели. — Беды бы в поле не случилось».

Она подошла к окну и близко прислонилась к нему лицом. За окном кружила метель.

«Об такое время в поле не ходят».

Ирина Семеновна отошла от окна и вновь села за работу.

…В сенях изо всей силы ударилась о стену распахнувшаяся наотмашь под порывом ветра дверь. Ирина Семеновна быстро встала и открыла дверь, ведущую из избы в сени. Снаружи ввернулся белый дымящийся клуб метели. Тонкий, истертый ветром снежный прах ударился в углы и лег серебряным блеском на стены.

Ветер задул стоявший на столе сальник, в котором плавал зажженный снурок, и загасил тревожно метнувшиеся вверх лампадные огни.

Из темноты шел к распахнутой двери занесенный снегом человек. Не закрыв наружной двери, он идет через сени. Воротник тулупа высоко поднят.

Человек переступил порог. Ирина Семеновна узнала мужа. Она прошла через сени к наружной двери, закрыла ее на щеколду и заложила засовом.

Василий Дорофеевич вошел медленно, молча. Он протер руками ослепшие от снежной пыли глаза. Не глядя, сбросил тулуп, не заметив, что тулуп упал не на лавку, а на пол. В обросших снегом валенках, которые он не обил при входе веником, забыв снять шапку, он сел у стола, облокотился и сжал руками голову.

Ирина Семеновна запалила в печи лучину, зажгла сальник и лампады. Василий Дорофеевич поднял голову, заметил зажженные лампады.

— А, — сказал он равнодушно и снял шапку, а затем и нагольный полушубок.

— Василий, ты почему вернулся? Случилось что? Беда?

— Беда по свету рыщет да дела и случая ищет.

— Знать бы мне. Авось не испугаюсь?

И вдруг Василий Дорофеевич встал, уставился тупым, злобным взглядом на жену и закричал:

— Не испугаешься! Уж больно не пуглива! Может, своими бесстрашными глазами не все увидишь! Может, на что со страхом смотреть надо?

Ирина Семенова вздохнула.

— Тебе виднее.

Она спокойно глядела на мужа.

— Ты не злобись, Василий Дорофеевич. Чтобы злоба в силе была, другому понятна должна быть. А ты сам утешаешься…

— Растолкую.

Он махнул рукой в сторону окна:

— Видишь? Ежели в такую погоду человек в поле — что? Хорошо ли?

— Нехорошо.

— То-то и оно. Михайло ушел.

Ирина Семеновна взглянула в сторону окна. В слюдяную оконницу скреблась тонкими обледеневшими ветвями рябина. Во мраке наружи летели высокие белые снежные столбы. И Ирине Семеновне живо представилось, как, закрывая глаза от бьющего снега, идет через поле, пригибаясь к земле, Михайло.

— Правду, значит, говорил.

Василий Дорофеевич не слушал.

— Пробовал догнать. Нельзя. Конь становится. Нет пути. В такую-то метель. Ночью. Руки своей в темноте не увидишь. Как можно?

— А можно, значит.

— Тебе бы, а? Каково бы справилась?

— А я не хвалюсь. Ты как — на санях? Михайло-то, видно, пеший. Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Он глубоко вздохнул:

— Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семеновна, вести станем.

— Об чем бы?

— А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.

— А… Догадлив.

— Как умру я — тебе добро.

— Что это такая охота тебе, Василий Дорофеевич, себя хоронить? Не рано ли о смерти задумался?

Ветер изо всей силы ударил о бревенчатую стену.

— Не просто так-то сейчас в поле идти, — сказала, прислушавшись, Ирина Семеновна.

За прожитые годы Василий Ломоносов хорошо узнал нрав своей жены. Потому-то он удивлялся все больше:

— Ты что?

— А ничего. Думаю просто.

И Ирина Семеновна поправила белый шерстяной платок.

Василий Дорофеевич еще попробовал:

— Теперь прямая дорога — всему тебе в руки.

— Не погодишь ли потому со смертью?

— Было бы в моей воле…

Он усмехнулся:

— Слушай, Ирина, ежели вдруг я распоряжусь — после смерти моей все церкви, а?

— Все может быть. Умом ведь бог тебя не обидел.

— Будто нет. Что у тебя к Михайле, давно, к примеру, вижу.

— А. Тут не ошибся.

— Так вот, Ирина, церкви на поминовение души? Все добро?

— А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твое-то?