Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

— Когда же в путь? — спросил Михайлу Банев, отдавая ему паспорт.

— Этой ночью. Как все дома и на деревне спать полягут. До утра далеко уж успею уйти.

— Так. Правильно. Нечего медлить. Каргопольскому паспорт показывал?

— Да. — Что он сказал?

— Сказал, что хороший сын у холмогорского попа Василия Дорофеева…

— Будто неплох, совсем неплох. И Постникову, стало быть, Карго-польский о крестьянстве уже не писал?

— Больше уж не к чему.

— Дело.

Когда хлопнула за Михайлой дверь, Банев долго ходил по скрипевшим половицам, смотрел в волоковое окошко [88] Волоковое окошко — задвижное оконце. , садился к столу, опять вставал. На душе у него было тревожно.

Михайло вырос у него на глазах. Мальчиком, совсем еще ребенком, он бывал первым среди деревенских ребятишек. Кто мог ловчее взлезть на высокую ель? Смелее сесть на невыезженную лошадь? Ночью пойти через поле, когда встают с лежек волчьи стаи? А позже, когда стал учиться, кто был понятливее его, смышленее? Кто лучше мог постоять за себя? Кто выдался всем: и умом и смелостью?

И давно уж Баневу казалось: не по нему здешняя жизнь. Что ж, пусть идет, счастья-доли ищет. Мир велик.

Банев открыл книгу, засветил свечу, стал читать. Но чтение не шло.

«Ненастоящая для Михайлы эта жизнь, ненастоящая… — думал Банев. — Да. А что такое настоящая жизнь? Жизнь бывает счастливая и несчастливая. И в этом многие разбираются. А что такое настоящая жизнь — это, видно, узнать не так уж легко. Пусть по большой мере Михайло это и изведает».

Банев так задумался, что не услышал, как скрипнула отворенная дверь. Холодный воздух пахнул из сеней, пламя свечи дрогнуло. Банев поднял глаза. На пороге стоял Василий Дорофеевич Ломоносов.

Не раздеваясь, а только сняв шапку, Василий Ломоносов сел на скамью подле двери.

— Ты здесь, Василий? Будто в Архангельск собирался.

— Да вот опять сюда завернул. Поначалу, перед Архангельском, нужда мне была заехать в Матигоры. В обратную сторону, то есть. А потом, едучи через Холмогоры, решил домой все же завернуть. Тебя повидать. Потолковать.

«Знает ли уже обо всем Василий? Пока глазом не сморгнет… Поглядим…»

И Банев выговорил спокойно:

— Что ж, потолкуем.

Василий Дорофеевич развязал кушак, стягивавший овчинную шубу.

— Жена-то тебе передала?

— Как не передать.

— Точно ли передала? Понял, о чем я просил?

— Понял…

— Ну, тогда все хорошо. А то поспешил я утром, тебя не дождался. А потом и тревога взяла: вдруг да неточно тебе скажут? Вот и решил я вернуться. Самому сказать. Да и метель подходит. Заночую дома, а завтра, как рассветет, в путь.

Ничего еще не знает…

Василий Дорофеевич поднялся.

— Погоди, Василий… Охолодал, чайку попей.

— И-то. Попить чайку. Морозище-то! Ух!

Василий Дорофеевич снял шубу и сел к столу.

Пока жена готовила чай, Банев, достав бумагу и взяв перо, что-то стал писать.

— Что это ты пишешь? — спросил Василий Ломоносов.

— Да тут дело важное. Вот и пишу.

Василий Дорофеевич поглядел на написанное. Вздохнув, он сказал:

— Не понимаю. Полезное дело грамота.

— И впрямь. Полезное.

Кончив писать, Банев вышел в другую комнату, разбудил уже спавшего сынишку и тихо сказал ему, чтобы бежал со всех ног в дом Ломоносовых и передал бы Михайле записку. Да чтобы никто не видел…

Получив записку, Михайло схватил котомку, уложил в нее книги, на ходу уже надел шубу, нахлобучил шапку и вышел из дому.

Начиналась сильная метель, и из темноты накатывали холодные клубы снега.

К дому Фомы Афанасьевича Шубного, стоявшему на отшибе, далеко от ломоносовского, Михайло прошел околицей по еле протоптанным кое-где тропкам, местами по глубокому снегу.

— Дядя Фома! Ухожу!

Михайло снял шапку. От быстрой ходьбы на лбу у него выступила испарина. Скинув полушубок, он рукавом рубахи отер пот.

— Ухожу, дядя Фома!

— Ну, в путь.

— Дядя Фома, вот что тебе сказать надо. Через неделю пойдет на Москву рыбный обоз, в котором будет и Христофоров Михаил Александрович, что до Москвы меня довезти обещал. Так передай ему, что в Антониево-Сийском монастыре [89] Антониево-Сийский монастырь — монастырь, находившийся в семидесяти восьми верстах от Холмогор, по дороге в Москву. дожидаться буду… Фу! Немного вздохнуть!

И Михайло снова вытер пот.

— Все передам. Что ты так разгорячился?

— Отец нежданно вернулся.

— Что?

— Вернулся. Банев его у себя задержал. А тем временем я из дому ушел.

— Вон как, вон как.

— С отцом-то никак встречаться не следовало.

— Еще бы!

— Ну, теперь-то уж все. Из дому ушел. Малость вздохну у тебя, дядя Фома, а потом в путь.

— Ох, беглец, беглец! Считаться нам всем с Василием Дорофеевичем. Ох, считаться! Пашпорт-то выправил?

— Да.

— Покажь.

Михайло вынул из-за пазухи тщательно увернутый в тряпицу паспорт. Подойдя к огню, Шубный прочитал, что в нем написано. Он усмехнулся.

— Кто того добился?

— Случаем вышло.

И он рассказал, как все произошло.

Шубный отошел от огня и передал паспорт Михайле.

— Стало быть, в путь. Денег-то, когда тебя собирали, сколько набежало?

— Три рубля и еще немного.

— А кроме того, у тебя что есть?

— Самая малость.

— Небогато идешь. В дороге чем пособи, деньги береги, в Москве ох как нужны будут! Три рубля… Так…

Фома Шубный открыл запертый на замок сундучок, порылся в нем.

— Вот к твоему богатству еще три рубля.

И он передал Михайле деньги.

— В этом ли, как на Москву придешь, ученым людям показываться будешь? — кивнул Шубный на Михайлину холщовую рубаху.

— Больше ничего и не взял. Торопился.

Шубный снял с гвоздя китаечное полукафтанье [90] Китаечное полукафтанье — короткий кафтан из китайки (вид бумажной материи). :

— На-ко.

— Спасибо! — Михайло стал укладывать полукафтанье в мешок.

— Малость узковато будет. Ишь, каков ты!

Михайло уложил полукафтанье, затянул мешок и привязал к нему оплечья из веревки.

— Много от тебя, дядя Фома, добра видел. Не забуду.

— И не забывай. Не след доброе забывать. Доброта — она вроде в тепле землю держит. А без тепла от земли и жизни не будет, ничего из нее не поднимется. Вот это и помни. Мир — он большой. И много в нем всякого — и доброго и злого. Ты еще не сказал, кто в волости поручился.

— Банев.

— На себя принял. Как с отцом-то поладит?

— Единственно он в таком деле с отцом добром и уговорится.

— Стало быть, сейчас. Ну, Михайло…

Шубный обнял Михайлу, и они трижды поцеловались. Вдруг Шубный прислушался и насторожился: