Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

И Ирина Семеновна показала кивком головы на окно, за которым стонала метель.

— То Михайло. Не всякому…

— Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.

— Ага… Не завидно ли — на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?

— Судей много. Тебе ли о том судить?

Тут больше Василий Дорофеевич не выдержал. Поднявшись, он закричал бешено:

— Жена!..

Ирина Семеновна тоже встала.

— Жена. Ну! — и, сверкнув глазами, стояла выжидающе.

Василий Дорофеевич пошел против ставшей во весь рост жены. Она не сморгнула глазом.

Он заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, сказал:

— Не велика победа и честь.

— Да и в самом деле…

Василий Дорофеевич отошел в сторону.

— Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто — чтобы верх. Гордыня.

— В чужой душе-то как читаешь! Мне-то и невдомек.

— Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живем. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве — там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру — по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?

— Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеич. Скушный ты.

Ирина Семеновна задула по очереди лампады, принакрывая их рукой, хотела задуть и сальник, но потом, бросив взгляд на лавку, где сидел муж, будто что-то заметила и протянула: «А-а-а». И не загасила сальника. В печи по распадавшимся углям еще пробегали синие огоньки. Взглянув в печное устье, Ирина Семеновна сказала:

— Когда прогорит, закрой трубу. А то, гляди, угоришь. А потом на печь полезай. Охолодал.

Ирина Семеновна открыла дверь в горницу.

— Погоди! — крикнул ей в догонку муж.

Она не обернулась.

«Так, со всех сторон обстало, — думал Василий Дорофеевич. — В Михайле — молодость, молодая кровь кипит. С мое бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я то видел, а посмотреть самому — лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать — и почет от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаешь. У Михайлы от молодости. А Ирина что? Женское дело — давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьется. А все к одному — всамделишного не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».

Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.

«Жизнь — она должна все шире идти, все больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда державе идти? К разору и погублению. А ежели богатства в ней не прибывает, то тоже все под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как держава, ежели в ней не идет по-настоящему вширь жизнь, от соседа-врага разрушится, так и роду, ежели в нем настоящая линия не ведется, пасть».

И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.

«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»

И он выговорил натужным шепотом:

— Иль ошибся?

Он встал и стоял неподвижно.

«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»

Часа через два Василий Дорофеевич шел по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старый друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.

Василий Дорофеевич шел, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.

Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами бревна. Не снимая рук со стены, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, еще пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками уперся в нее. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошел в избу. Банев сидел у зажженной свечи и читал. Увидев Василия Дорофеевича, он встал ему навстречу.

— А, Иван… Вот я пришел к тебе, Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришел. Ежели так — значит, нужда.

Василий Дорофеевич грузно сел на коник. От него сильно пахло водкой.

— Понимаешь ли ты? Какое дело! Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, ее одолеть нельзя. Ни-ни-ни. Вот ты теперь, Иван, все и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй. Ты учен и должен все понимать. Ты должен все мне растолковать. Все!

Еще ничего нельзя было понять. Ушел ли Михайло?

— Читаешь? — показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.

— Читаю.

— Светская?

— Светская.

Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал обе ее половины в руках и уставился в нее. Перед его глазами бежали ровные, мутные строки, одно с одним сливались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, смотрел в книгу. Потом он закрыл ее, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплет, подержал книгу в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.

— Вот она, книга-то. Эх-хе-хе! — Василий Дорофеевич вздохнул. — Из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудренные на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Темным то есть.

Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил ее на стол:

— И почему она поперек нашей жизни стала? А?

— А ты думаешь — поперек?

Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:

— Что? Нет? Михайло-то почему ушел? Вот она!

И Василий Дорофеевич кулаком оттолкнул книгу.

— Ух!

— Михайло? Ушел? Значит, успел?

Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился:

— Что-о-о? А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А?

Он подозрительно смотрел на Банева.

— А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетется! Ты что?

Банев спокойно ответил:

— Потерпи малость. Скажу.

— Ну, потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот все-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…

— Ирина? Про что, Василий, говоришь?

И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять: как это он в правде своей против Ирининой тоже сражен оказался.