Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Вы сказываете, что описание жизни моей вам понравилось, и дозволяете то вперед продолжать. Я же хотя и имею записку о моем вояже, которая, надеюсь, могла бы вас рассмешить, но того теперь затем не посылаю, что Петр Иванович превеликую кучу бумаг к вам с нужными делами отправляет. Посему я не имею причины опасаться, чтоб моя шутка не была вам так неуместна, как после ужина горчица. И для того оную я к вам пришлю с другим курьером, присовокупя за пожданье и описание здешних пикников, кои недавно зачались у одного француза, думаю, гораздо ваших консертов веселее, где вы от скуки в вист заигрываетесь. Если бы я не опасалась, что мое ничего не значащее письмо может вас задержать от важнейшего какого дела, то я бы и еще его продолжать не поленилась. Но устрашась сею мыслию, спешу оное закончить.

Пребывая вам с нелицемерною преданностью и большим почтением навсегда покорная услужница ваша Графиня Мария Панина»…

«Вот и еще один росточек от дерева Панинского будет», — с нежностью думал Никита Иванович и горячо хлопотал о повивальной бабке. Ах, если бы то был наследник, если бы сын родился у брата, — замирало сердце в чаянии, что будет и мужской продолжатель рода Паниных. И как это Мария Родионовна в преддверии такого события все продолжает болтать о пустяках и как это не бережет свое здоровье, и ласково выговаривал в письмах брату.

Но что будущая мама здорова и даже весела, показывали и следующие ее письма.

«…Прошу сделать мне одолжение и, взяв от Рогожина еще таких обоев по 200 аршин, прикажите обить ими ваши комнаты, что будет очень недурно. А мне тех обоев прежде мая ни на что не надобно. К тому же Мишель (француз-банкир и купец в Петербурге) для меня успеет их выписать и вместе с теми, кои вы уже приказали ко мне в Москву доставить. Пожалуйте, батюшка, от сего не отречитесь. Я вам божусь, что у меня голова болит, когда воображаю, что в вашей спальне малиновые штофные обои, а стулья полосатые атластные. Мне больше писать не дают…»

Никита Иванович только покачивал головой — вот же, находит еще и какую заботу о нем, старике-бобыле, проявить — обои ей, вишь, у него не нравятся. И снова с нетерпением ждал ее писем с известиями о здоровье.

«…Здесь только вам теперь сказать успею, что я совсем здорова и с нетерпением ожидаю вашего на наши последние письма ответу, через который бы я узнала — есть ли мне какая надежда к получению из Петербурга несносную колдунью (повивальную бабку), от которой однако же спасение моей жизни зависеть будет, или же мне оставаться придет без всякой помочи на волю Божию. Знаю, что вы сие почтете за малодушие и меня осудите, но воля ваша: здесь меня застращали трагическими рассказами о многих женщинах, без помочи умерших со здешними бабками, чего мне, право, не хочется. Несчастное предчувствие моей прабабушки сбылось спустя 5 лет — она скончалась в родах на 30-м году жизни. Это письмо теперь особенно грустно и тяжело ложится на сердце. Но при том я уверена, что все возможное вы не упустите употребить, и потому я весьма перед вами виновата, что столько о том вас беспокою, в чем и прошу меня простить, а при том верить, что я во всю мою жизнь пребуду вам и проч».

Доктору Далю не удалось добыть в Москве хорошую повивальную бабку, акушерку, и Никита Иванович вызвался сам прислать к родам Марии Родионовны хорошую лекарку. Ему удалось это, и скоро он узнал, что жена его брата благополучно разрешилась от бремени. Родился здоровый и красивый мальчик. Его назвали Никитой в честь Никиты Ивановича. И старый граф расцвел. Он жаждал увидеть своего племянника, но Мария Родионовна так и следовала за мужем, переезжая с зимних на летние квартиры, останавливаясь там, где был ее муж. И малыша, рожденного в походе, везде таскала за собой. Теперь у нее уже было двое детей, и Никита Иванович с беспокойством думал, как она справляется со всеми делами. Но Мария Родионовна не привыкла сидеть без дела и из Ахтырки получил он от нее коротенькое письмо. Сдержанное, скупое, оно тем не менее вызвало в его воображении целую бурю. Он представил себе, что перечувствовала богородицына дочь в этом забытом южном уголке страны, где скончалась ее мать и где такие таинственные явления сопровождали ее уход…

«…Теперь в Ахтырке получила вдруг два удовольствия своему сердцу — сперва получением от Петра Ивановича письма, а потом и случай к вам, батюшка граф Никита Иванович, через сие изъявить мою всегдашнюю к вам преданность хотя пером.

Спешу сказать, что я, выехав два дня назад из Харькова, доехала сюды вчерась поутру и с сыном здоровы. А весь вчерашний день пробыла здесь для приуготовлению надлежащего к перенесению тел покойных родителей моих. Останки отца привезены были из Белгорода, а матери — вынуты здесь из обветшалой церкви.

Севодни же оба при мне поставлены будут во вновь построенной здесь, что со всею пристойностью исполня, севодни же далее поеду продолжать свой путь.

Сын мой до сих пор в дороге спит спокойно, что ни малейшей мне не делает остановки…»

В тот же день, бросив все дела, Никита Иванович поехал к Смоленскому кладбищу. Весна уже вступила в свои права, и на откосах песчаных и болотистых берегов Невы уже проступила легкая зеленая пелена. Северная скороспелая трава торопилась выбросить свои острия навстречу ясному майскому солнцу, поскорее выкинуть метелки с мелкими семенами и разбросать их по влажной после зимы земле, чтобы, едва успев завершить свой летний жизненный цикл, зажелтеть и опасть ранней осенью. Пушистые птенцы вербы уже зажелтели первоцветом мая и пускали с веток туманные облачка пыльцы. Среди могил и крестов зачернели протоптанные дорожки, набрала силу сирень, выбросив еще не раскрывшиеся кисти цветов, легко шевелила тяжелыми сережками береза, и клейкие листочки первых зеленых веток уже проклевывались сквозь зеленый туман, окружавший старые замшелые стволы деревьев.

Ухоженные и расчищенные дорожки не мешали зеленой молодой траве прорастать на могилах, все кладбище возле церкви приобретало веселый наряд, а многолетники, посаженные в изножьях и в головах могил, уже выбросили первые тугие и острые листья.

Тихо и пустынно было на кладбище, и Никита Иванович немного побродил в сумрачной и тихой пустыне древнего бедного погоста. Тихонько позванивал колокол церкви, слегка качался его язык от дуновения весеннего ветерка, и медные бока его словно пели под тишину и таинственность кладбища.

На паперти, низком каменном крыльце церкви никого не было. Только под самой стеной примостилась сгорбленная фигура нищенки, одетой в зеленую юбку и красную кофту. Она сжала руками колени, поднятые почти к самым губам, и тихо сидела под лучами неяркого северного солнца.