Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Свадьба была более чем скромная. В пустой крохотной церкви на самой окраине Петербурга стояли перед стареньким седобородым священником Василий и Палашка. Дьячок суетился возле аналоя, старенький попик возглашал привычные по обряду слова, а на подставках позади молодых стояли Аннушка и Машенька, держа над головами венчающихся тяжелые, сверкающие при свете нескольких свечей, медные венцы.

Может, и не полагалось им, восьмилетней и десятилетней девчонкам держать венцы, да больше было некому. Всего-то четверо их стояло в пустой гулкой тишине храма. По углам притаилась темнота, только рядом с аналоем горели свечки в высоких подсвечниках, да две-три их капали воском с паникадила. Пламя свечей колебалось от ветерка, проникавшего сквозь худые окна, а лики святых бедненького иконостаса глядели сурово и грустно.

Девочкам было тяжело держать венцы, обеими руками вздымая их над головами недавних их крепостных, они уже устали, и венцы едва не падали на пол из слабых детских ручонок. Но девочки выглядели серьезными, сосредоточенными, старались выполнить свою роль как можно лучше, лица их были торжественными, под стать всей хмурой обстановке пустынного вечернего храма.

Наконец, церемония закончилась, священник объявил Василия и Палашку мужем и женой, и девочки спрыгнули с высоких подставок.

Словно взрослые, много раз видевшие такие церемонии, они троекратно поцеловались с молодыми, поздравили их скромными подарками и вместе с ними вышли на улицу.

Давно уже в северную столицу пришла весна, последние лучи заходящего солнца еще освещали грязные немощеные улицы, прикрытые свежей молодой травкой.

У дверей церкви стояла подвода, состоявшая из пары чахлых гнедых лошадей и возка на высоких колесах.

— Погодите, — обернулась к молодым старшая Аннушка, крепенькая девочка в легком салопчике и нарядном капоре.

Она вбежала обратно в полутемный храм. Священник уже снял парчовую ризу и вышел через маленькую дверь к самой середине церкви.

Аннушка подошла к нему, стала на колени, облобызала руку и тихо спросила:

— Батюшка, простите мне мой вопрос…

— Говори, девочка, — удивился священник.

— Матушке моей являлась Ксения Блаженная. Сколько мы ни спрашивали, сколько ни ходили по церквям и папертям, никто не слышал о ней. Может, вы слыхали?

— Нет, девочка, не слыхал, — еще больше удивился священник. — А что так вы ее ищете?

И девочка рассказала ему всю историю с видениями матери…

Он задумался.

— Нет, не приходилось слыхать, но где вы обитаете и кто вы? Если что разузнаю, приду скажу…

Она сказала ему, где и как их можно найти, и выскочила наружу.

Василий и Палашка уже сидели в возке, рядом ютилась Машенька, ее светловолосая сестра, одетая так же, как и старшая. Содержали их богато и аккуратно, видно было, что за девочками следят.

Василий сам взял в руки вожжи, и повозка тронулась.

У недостроенного еще, но уже обитаемого Зимнего дворца он вышел из возка, ссадил девочек.

— Распрощаемся, — печально заговорил он, — Бог весть, еще когда увидимся.

Девочки разревелись, уронила слезинку и Палашка.

Это были последние родные люди, оставшиеся после смерти матери.

— Ну, ну, рассуропились, — сурово одернул их Василий, — чай, не на век прощаемся. Вот обживемся, вы и погостить приедете, чай, теперь ваше село и все души ваши…

Императрица подарила девочкам, богородицыным детям, большое село, девочки выпросили, чтобы управлял их имением Василий, и вот теперь, поженившись, они с Палашкой отправлялись далеко, в теперешнее собственное село в Калужской губернии. Они были вольные, Василий и Палашка, оба знали грамоту, и только их хотели девочки видеть в качестве своих управителей. Пока они были в столице, Василия и Пелагею отстранили от девочек — негоже простолюдинам общаться с баронессами и фрейлинами, живущими во дворце императрицы. Виделись они тайком, но успели обговорить все свои заботы. Теперь девочки оставались в Петербурге совсем одни. Впрочем, они пожалованы фрейлинами, жили в полном достатке, их учили и воспитывали как знатных особ, но родных душ с ними не было, и это отсутствие тепла и ласки они особенно чувствовали. Их задаривали, сама императрица ласкала их и нежила, но видели они ее редко, а другие фрейлины занимались сплетнями, пересудами и своими обязанностями. И потому никому не было дела до обласканных богородицыных детей…

Обливаясь слезами и прижимая девочек к себе, Палашка тем не менее радовалась, что уезжает. Ей столица не нравилась, грязь и суета города казались ей противными и ненужными, и она с охотой согласилась обвенчаться с Василием, хотя и не испытывала к нему особой склонности…

— Помните о фрейлине Лопухиной, — шепнула она им, — и не раскрывайте рта зазря, будьте смиренными и покорными. Спаси вас Господь!

Новобрачная перекрестила их, расцеловала.

Василий тронул вожжи, и возок медленно пополз по улице. Девочки еще махали руками, плача и не вытирая слез, потом побежали в свои покои. Их ждали воспитатели, учителя, жизнь при дворе, полная интриг, сплетен и пересудов…

Не зря Палашка шепнула им о Лопухиной. История эта была еще слишком свежа в памяти всех придворных, хотя о ней и говорили только шепотом и по углам… Девочки знали ее во всех подробностях, и хотя еще не вошли во взрослый возраст и все еще носили за спиной маленькие крылышки, они уже научились говорить об этом только вдвоем и обсуждать все свои маленькие дела только вместе. Никому нельзя было доверять при дворе, это они поняли слишком быстро…

Евдокия Лопухина была признанной красавицей, втайне она соперничала с самой Елизаветой. Дочь Матрены Балк, покровительницы и поверенной тайн матери Елизаветы — Екатерины Первой, она, кроме того, являлась племянницей того самого Уильяма Монса, в связи с которым Петр заподозрил свою жену. Прекрасный камергер и Екатерина, наверное, любили друг друга. Он был хорош лицом, она пленилась им. Однако, когда Петр отрубил ему голову и выставил ее на всеобщее обозрение, а потом повез жену показать возлюбленного, Екатерина ничем не выдала себя, совершенно равнодушно бросила фразу о том, что некоторые придворные бывают очень непокорны. Она тоже была хорошей актрисой и знала, что уметь скрывать свои чувства — первое дело не только при дворе, но и во всей жизни.

Елизавета тоже знала эту историю, знала, что мать едва не поплатилась жизнью и короной за эту связь, и с детства ненавидела все, что только было связано с этим именем.

Дочь Матрены Балк, возведенная во фрейлины, пользовалась благоволением всех дворов, которые были до Елизаветы, и потому императрица не решилась отставить эту фрейлину от должности — слишком уж родовита Лопухина, слишком много родственников. Даже Елизавете нельзя было сразу после захвата престола убирать всех неугодных.