Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Но тут к этому делу примешалась и еще одна сладкая месть — Елизавета не любила австро-венгерскую императрицу и королеву Марию-Терезию за ее добродетель, царственность рода, высокое положение среди европейских монархов.

Как приятно было запачкать имя Марии-Терезии в заговоре против Елизаветы!

И судьба Лопухиной решилась.

Особый суд в составе сенаторов и трех священников приговорил большинство подсудимых к колесованию, четвертованию и обезглавливанию.

Но Елизавета всегда играла роль кроткой и милосердной государыни. Она даровала жизнь всем приговоренным. Им только вырвали языки, высекли кнутом и отправили в Сибирь на вечную каторгу…

Хотя прошло уже немало лет, но все придворные рассказывали по углам и шепотом, как происходило вырывание языков.

Девочки слушали все эти перешептывания с округлившимися от ужаса глазами, постигая трудную науку придворных интриг.

Из ничего, из одного любовного письма составилось целое государственное дело, раскрыт целый заговор, в котором оказались замешаны великие государственные люди. «Учись, Машка, — шептала Анна сестре, — запоминай. Никогда ничего не пиши, даже если умирать от любви будешь».

И сама она неукоснительно следовала этому правилу, в каждом подозревая предателя. Не такой была Маша, хоть и внимательно прислушивалась к словам старшей сестры.

Ясным солнечным днем в августе 1743 года перед театром — так именовался в официальных документах эшафот — возведенным прямо перед коллегиями, где заседал в это время Бестужев, собралась громадная толпа горожан.

На помосте, затянутом черным крепом, расхаживал палач в красном колпаке и красной рубахе, поигрывая топором и раскладывая свои орудия на особой подставке. Здесь был кнут с вплетенными в волосяную веревку кусочками железных полос, кинжал с остро отточенными краями, рукавицы и множество других непонятных предметов, составлявших гордость в ремесле палача.

На открытой телеге провезли сквозь толпу, раздавшуюся перед ней, двух главных виновниц — красавицу Лопухину и сноху Бестужева. Не пощадило Бестужеву ничто: ни то, что муж был вице-канцлером, ни то, что сама она по первому браку являлась женой Ягужинского, «птенца гнезда Петрова», ни то, что происходила из знатного рода Головкиных, ни то, что приходилась родственницей вице-канцлеру, находившемуся ныне у власти.

Обе женщины едва стояли на ногах, пытки сделали свое дело, и едва прикрытые шубами, но одетые в широкие рубашки под ними, они плохо различали и ревущую от удовольствия толпу, любившую эти кровавые представления, и ясное небо над головой, и сверкающую вблизи Неву. Им казалось, что небо над головой черное, а фигура палача раздваивается.

Но Бестужева взяла себя в руки. Она знала мир, знала людей и потому не растерялась даже на эшафоте. Она сама сняла с себя одежду, не боясь показаться обнаженной, но, улучив мгновение, сунула палачу в руку золотой крест с бриллиантами по краям.

Она знала, что палач на театре хозяин положения, ему рукоплескала толпа и осыпала подарками, он мог сделать все, что угодно. И несчастная женщина задобрила его, понимая характер русского человека того времени. Что ж, она вполне была удовлетворена.

Палач разложил ее на скамье, подмигнул толпе, перекинулся шутками с рядом стоящими зрителями. А затем кнут со свистом стал опускаться на голое тело. Но Бестужева не чувствовала ударов. В том и состояло искусство палача, чтобы бить так, как ему нужно. И свирепо вздымается кнут, и со свистом режет воздух, а на спину опускается неслышно, лишь поглаживая кожу. Со стороны казалось, что приговоренную секут жестоко и беспощадно, и она подыгрывала палачу. Крик ее разносился по всей площади, висел над головами людей.

Потом он сбросил ее со скамьи, схватил за подбородок, и острый нож сверкнул в воздухе. Но лезвие лишь слегка коснулось языка, а палач уже бросил в корзину окровавленный обрубок.

А потом он накинул на нее окровавленную рубаху, укрыл шубой, и она сошла в телегу, всем своим видом изображая мучение и страдание. Толпа ревела. Этот театр ее устраивал.

Но когда настала очередь немки Лопухиной, ее нрав сослужил ей дурную службу. Палач сорвал с фрейлины одежду, и толпа принялась улюлюкать и выкрикивать соленые шутки и издевательства. Молодая женщина стала отбиваться, не желая выставлять напоказ свое тело, бывшее предметом зависти самой императрицы. Она кричала, кусалась, отбивалась. Потом вцепилась зубами в руку палача, и он от неожиданности охнул, но уже через мгновение сжал ее горло, заставил выпустить руку, профессиональным движением раскрыл ей рот, вытянул язык и отхватил его до самого конца.

Вытянув руку с окровавленным куском, он крикнул толпе:

— Не нужен ли кому язык? Дешево продам…

Толпа ревела от удовольствия.

А потом его кнут засвистел над белоснежной спиной фрейлины. Лопухина потеряла сознание, но кнут сек и сек беспощадно, сдирая кожу со спины и оставляя на волосяной веревке куски. Лопухина очнулась от боли, и стыд уже не жег ее. Она мычала, едва ворочая обрубком, вздрагивала всем телом при очередном ударе кнута и обливалась неудержимыми слезами…

Бергер, впрочем, не достиг своей цели — по окончании процесса его все-таки отправили в Соликамск.

Лопухина тоже отправилась в далекую сибирскую каторжную тюрьму, дожила там, умоляя Елизавету о прощении, до преклонного возраста, сделала даже попытку воздействовать на религиозное чувство императрицы. Но Елизавета осталась глуха к ее отчаянным просьбам. Помилования Елизавета не дала, и только Петр III освободил бывшую красавицу, позволив ей вновь появиться в столице. Никто не узнал в изможденной, сломленной немой старухе бывшую светскую львицу.

Елизавета могла спать спокойно. Отныне у нее не было соперницы, хотя она строго следила за тем, чтобы все модные вещи, привезенные из-за границы купцами, прежде всего показывались ей, а парадные робы и парики светских дам выгодно отличались от одежд императрицы в худшую сторону.

Бестужеву сослали в Иркутск. Там она медленно умерла от холода и голода. Ее муж завел себе новую любовницу, госпожу Гаугвиц, дочка блистала на балах, а она, забытая всеми, угасла в 1761 году.

Лесток не достиг своей цели. Бестужев уже пользовался неограниченной поддержкой всесильного фаворита Разумовского и не только не пострадал, но сумел коварно и жестоко отомстить Лестоку. Всесильный временщик, возведший, в сущности, на престол Елизавету, сам оказался не только в опале, но угодил под арест и ссылку.

Алексей Петрович Бестужев сразу понял, против кого направлено дутое дело Лопухиных. Австрийская политика, щедро субсидируемая Марией-Терезией через Бестужева, должна потерпеть крах, и манифест Елизаветы, возлагая вину на Ботта, косвенно требовал наказать виновного дипломата. Это должно было пошатнуть влияние канцлера Бестужева и укрепить позиции Франции. Но Бестужев держался стойко и потихоньку стал выискивать в заграничной переписке Лестока компрометирующие сведения об императрице. Нет, он не искал высокой политики — он знал Елизавету. Одно неосторожно сказанное слово о ее прическе или фасоне платья, о ее непрерывных балах и удовольствиях уже могло стоить головы написавшему.