Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Но уклонить Екатерину Романовну от воспоминаний и жалоб было не так-то просто.

— И что же потом? Недаром мне покойный император — он же был моим крестным — говаривал: лучше ходите к нам, простым людям, а то моя жена выдавит вас, как лимон, а потом выбросит за ненадобностью. Так оно и случилось. Дай, Господи, ему царствие небесное, — Екатерина Романовна перекрестилась.

— Так что же юродивая? — вернул ее Никита Иванович от воспоминаний о прежнем. Вроде ведь и не стара еще, чтобы предаваться только им…

— Да, так она весь день и всю ночь бродила по городу и плакала горючими слезами и всем говорила: «Кровь, кровь, реки крови, моря крови, кровь, везде — кровь…»

Никита Иванович, как человек просвещенный, никогда не верил в предсказания, предзнаменования, но тут у него тоскливо заныло сердце.

Прежде всего он подумал о Павле. Спаси, сохрани, Господи, — торопливо перекрестился он. Кто знает, что могут задумать Орловы, буде императрицы нет в городе. Он ненавидел их, понимал, какой вред наносят они государству и самой Екатерине, видел, как вмешиваются во все Дела, и притом неумно и без пользы для народа. Впрочем, кто знает, что хорошо для народа, а что плохо? Однако гвардия за них в огонь и в воду. И опять вспомнил некстати разговор за столом у Екатерины, когда Григорий заявил, что в месяц подготовит новый переворот, буде гвардия за него горой. Императрица тогда побледнела, понимая, что зависит от них. Хорошо еще, Кирилл Разумовский ответил зарвавшемуся гвардейцу: «За неделю до того мы тебя, голубчик, повесим».

Нет, как будто с Павлом все в порядке, все посты он обошел, все осмотрел — Никита Иванович боялся за воспитанника.

— Да, юродивая бродила по городу и заливалась слезами. Два года она не предвещала ничего худого, а теперь вот, опять, — повторяла Екатерина Романовна.

— Все в руце Божией, — проговорил Никита Иванович, — дай Бог, чтобы эти слова просто так обошлись…

Не обошлись…

Никита Иванович обезопасился от гвардии. От нее всего можно было ожидать, а теперь, когда государыня отбыла в Лифляндию, с тем большим основанием думалось о мятеже, о бунте. О недовольных — всегда их было в избытке. Невольно приходили на ум уже два заговора, за такое короткое еще царствование Екатерины.

Капитан Измайловского полка Гринев известил Никиту Ивановича, что капитан-поручик Иван Гурьев затевает недоброе. Между прочим, высказывал он, что обо всем дознался Григорий Орлов. К нему приехал капитан московского драгунского эскадрона Яков Павлович Побединский и донес, что речи говорил Гурьев, лейб-гвардии капитан-поручик. Григорий никому ничего не сказал, а Побединскому от себя просил «все выведывать и его обо всем извещать для доклада императрице». Того же дня явился к самодержице верный испытанный слуга Василий Григорьевич Шкурин и со слезами на глазах сообщил ей, что в Измайловском полку неспокойно, что поручик Петр Хрущев громко говорит:

— Коли пошло на перемену, так быть перемене.

Григорий сообщил императрице, однако она поверила ему не вполне. Знала, что Григорий ветрен и слова его могут оказаться ничего не значащими. А вот Шкурину она верила беспредельно — тот слова зря не вымолвит…

Не сомневался и Никита Иванович: что-то затевается, и медлить нельзя. Тотчас были призваны во дворец Кирилл Разумовский, сенатор Суворов и генерал-поручик Вадковский. Им императрица передала полученные сведения и повелела «секретно, ближайшими способами, без розысков» все расследовать и ей донести.

На другой же день (Екатерина не медлила с решениями) было арестовано одиннадцать гвардейских офицеров, потом еще четыре.

Начались допросы, розыски, расследования.

Первым проболтался Гурьев. Он приехал к Петру Чихачеву просить в заем денег и открылся, что Иван Иванович Шувалов и с ним еще четыре знатные персоны и офицеры полка, до семидесяти человек, в согласии стараются, чтобы быть императором Иоанну Антоновичу, только скоро делать этого не можно, потому солдаты гвардии любят матушку Екатерину, а со временем может быть великое кровопролитие…

Подпоручик Семеновского полка Сергей Вепрейский рассказал, что сержант Преображенского полка Лев Толстой перемигнулся с ним и со слов поручика Ингерманландского полка Семена Гурьева таинственно высказывал, что «собирается некоторая противная партия, к чему будто оною уже и солдаты армейские некоторых полков распалены», и что «послан не знаю какой Лихарев за принцем Иоанном, чтоб привести его к тому делу»…

Толстой добавил, что из больших людей к тому делу принадлежат Иван Иванович Шувалов, князь Иван Голицын да, может быть, и Измайловы, ибо среди них есть некоторые огорченные… Вепрейский тут же спросил Измайлова, а тот решил, что Гурьев какой-нибудь враль…

Семен Гурьев подтвердил, что высказывал все это Толстому, но слышал от Хрущева, а про Иоанна Антоновича выдумал: «А как при восшествии императорского величества на престол он был на карауле в Петербурге, где обещаны были чины и не получил, и потому с завидости такия выдумывал непристойности».

Оговорил Гурьев и Никиту Ивановича Панина, князя Голицына и других знатный людей и прибавил: «И еще есть де другая партия, в которой Корф и он собирает, чтоб Иванушку восстановить, а наша партия гораздо лучше, и для чего цесаревич не коронован и теперь у Панина с Шуваловым сумнение, кому правителем быть».

Но дыба сделала свое дело — признал Семен Гурьев, что сам от себя все выдумал, а об Шувалове ему Петр Хрущев говорил…

А пошло все из пьяного вечера у Петра Хрущева.

Петр Хрущев, большой болтун и шутник, разглагольствовал:

«Мы дела делаем, чтоб государыне не быть, а быть потомку царя Иоанна Алексеевича Иоанну Антоновичу…»

Шумно возглашал тосты за «последний день радости» и за фейерверк. Не давала покоя гвардии быстрая и бескровная победа Екатерины.

А Алексей Хрущев, солдат Измайловского полка, подошел позже, он сказался больным, чтобы в караул не идти, и начал поносить государыню матерными словами. И добавил, что в караул не пойдет, пока своего намерения не совершит, а в партии у него до тысячи человек… Указывая на свой мундир, выразился о государыне поносными словами: «Нажитковала на чести, а нечего ести…»

Допросы, передопросы и разыскивания ни к чему не привели — ясно было одно — пили много, болтали много, но о конкретных делах никто и не помышлял.

Екатерина приказала пытать с пристрастием. Но опять, кроме пьяной болтовни, выведать ничего не удалось. Но взбешенная императрица приказала вынести приговор суровый. Пьяный не пьяный, болтал — получи.

Петра и Алексея Хрущевых, Семена, Ивана и Петра Гурьевых приговорили к смертной казни, Вепрейского — «живота лишить или на теле наказать, Василия и Николая Сухотиных и Дмитрия Данилова — сослать в деревни без права жить в местах, где будет находиться ея императорское величество». Правда, вмешался Сенат и вполне оправдал Вепрейского, обоих Сухотиных и Данилова. А Петру Хрущеву и Семену Гурьеву поставил вместо мучительной казни просто отсечь голову, Ивану и Петру Гурьевым — определить политическую смерть, то есть положить на плаху, а потом сослать навечно в каторжные работы, Алексея Хрущева — на вечное поселение в Сибирь…