Льюис Уоллес - Падение Царьграда. Последние дни Иерусалима

Сергий вздрогнул. Это обвинение дышало угрозой не только молодой княжне, но и ему самому.

— Отец игумен, — сказал он, желая узнать подробнее, в чем заключалась, по мнению игумена, ересь княжны, — я не обращаю внимания на те сплетни, которые ходят о княжне, — всегда клевещут на все чистое, светлое, но обвинение в ереси дело другое. Скажи мне, почему ты считаешь ее еретичкой?

— Я не смогу в двух словах тебе этого объяснить, — отвечал игумен, — но постараюсь дать тебе хоть понятие об этом. Ты знаешь и веришь, что вся суть православия заключается в символе веры, который установлен Никейским собором под председательством величайшего из императоров, Константина. Долго этот символ веры был тверд, как камень, но теперь его хотят пошатнуть. Тебе известны те распри и партии, которые существуют в нашей церкви?

— Я слыхал, что есть римская партия и греческая, но я так недавно прибыл в Константинополь, что желал бы узнать о них из твоих уст.

— Благоразумно сказано, — заметил игумен, — будь всегда так мудр, и благословение святого Иакова будет всегда на тебе! У нас две партии: греческая и римская, последнюю называют аземитской, но это глупое прозвище. Я и все мое братство принадлежим к римской партии и не обращаем никакого внимания, когда Схоларий презрительно называет нас аземитами. Мы не клятвопреступники, — прибавил он с неожиданным пылом, потом, несколько успокоившись, продолжал кратко объяснять основные пять пунктов различия между греческой и римской церквами, настаивая на правильности толкования последней, а когда он кончил это догматическое изложение, то произнес: — Все эти вопросы были порешены на недавнем флорентийском соборе, и там, одиннадцать лет тому назад, император, патриархи, митрополиты и другие служители алтаря подписали гепнотикон, или акт, об унии. Когда вернулись император и семьсот духовных лиц в Константинополь, то толпа, встретившая их, вопрошала: «Что вы сделали, как порешили насчет нашей веры?» Император молча поспешил в свой дворец, а митрополиты, епископы и другие духовные лица, в том числе Схоларий, отвечали, поникнув головой: «Мы продали вашу веру, мы стали аземитами». Толпа спросила: «Зачем вы подписали акт унии?» А они отвечали: «Мы боялись франков». Но мало того, что, говоря это, они нарушили клятву, данную при подписании акта унии, говорят, что многие из них взяли деньги за то, чтобы его подписать, следовательно, они прежде продали свою душу, а потом сделались клятвопреступниками. Только трое, и в том числе ваш теперешний патриарх, остались верными своей клятве.

— Я выслушал тебя, отец игумен, — произнес Сергий, — и прошу теперь указать мне все-таки, в чем же заключается ересь княжны Ирины?

Все это время Сергий стоял задом к двери и не заметил, что среди речи игумена в келью вошел кто-то и остановился недалеко от ложа старца.

— Она толкует Священное Писание по-своему и не согласна следовать толкованию святых отцов. Она составила себе свою веру, которая заменяет ей православные предания. Церковь никогда не сможет терпеть распространение ереси. Ну, прощай. Я слишком устал. В другой раз приходи ко мне, и мы подробнее поговорим об этом.

Сергий благословился и, обернувшись, хотел пойти к двери, но встретился лицом к лицу с тем молодым византийцем, которого спас из рук Нило.

— Я хочу тебе сказать два слова, — произнес вполголоса византиец, — погоди минуту.

Молодой человек подошел к ложу, наклонился и произнес:

— Благослови, отец игумен.

— Я не видал тебя уже много дней, — отвечал игумен, положив руку на его голову, — но в надежде, что ты наконец внял моим просьбам и бросил своих товарищей, которые губят твою душу и чернят мое имя, а также из любви к тебе и твоей святой матери я готов тебя благословить.

Юноша, нимало не тронутый словами игумена, небрежно ответил:

— Ты никак не можешь понять, дядюшка, что все изменилось в Византии и что даже в ипподроме остались от прежнего только одни цветы. Сколько раз я тебе объяснял, что все, кроме монахов, хотя и среди них есть исключения, теперь признают полезность греха.

— Это что такое! — воскликнул игумен.

— Это — удовольствия.

— Боже мой, Боже мой! Куда мы идем! — промолвил игумен и повернулся лицом к стене.

Сергий вышел из кельи и послал другого монаха к игумену, а сам подождал в коридоре юного византийца.

— Скажи теперь, что тебе надо от меня, — спросил Сергий.

— Нет, пойдем лучше в твою келью.

Когда они вошли в келью, то он предложил гостю единственный стул, который там находился по уставу братства.

— Нет, я не сяду, — отвечал юноша, — мне только надо сказать тебе два слова: братству святого Иакова следовало бы освободить моего дядю от тяжелых обязанностей, они ему не под силу.

— Но ведь это было бы неблагодарностью.

— Пустяки. Но, прости меня, кажется, тебя называют Сергием?

— Да, это мое имя.

— Ты не грек?

— Нет, я подданный русского великого князя.

— А я Демедий. Ну, будем друзьями. Ты, может быть, удивляешься, что я навязываю свою дружбу, но я обязан тебе спасением от сумасшедшего гиганта, который бросил бы меня в море, если бы не твоя помощь, а там такие подводные камни, что я разбился бы. Прими мою искреннюю благодарность.

— Я полагаю, что нечего благодарить человека, который спас от убийства одного ближнего и от смерти другого.

— Как бы то ни было, а я все-таки очень тебе благодарен. Ну, теперь я объясню, что хотел тебе сказать. Мой дядя добрый человек, и распри в церкви не дают ему покоя. При этом он думает только о той потере в силе и влиянии, которую несет церковь от этих распрей, а потому он и его братство доходят в своем фанатизме до того, что всякий протест против установленных догматов кажется им ересью, и они готовы предать еретиков пытке и смерти. Я понял, что ты предан княжне Ирине, помни мои слова: ей грозит большая опасность.

— Боже избави!

— Предупреждаю, будь осторожен, когда дядя станет расспрашивать тебя после возвращения из Терапии о княжне Ирине. Я считаю, что этим предупреждением я отчасти заплатил свой долг за спасение жизни. А что, ты завтракал? — спросил он вдруг, переменяя тон.

— Нет.

— Голодный — плохой собеседник, и не лучше ли мне прекратить свои речи?

— Нет, я не голоден и, может быть, не вернусь в обитель несколько дней, а твоя беседа меня очень интересует.

— Хорошо. Я постараюсь быть кратким. Церковь, раздираемая распрями, забыла о своей пастве, и эта паства без пастырей сама ищет себе зеленых лугов и свежих ручьев. Ты слыхал когда-нибудь об академии Эпикура?

— Нет.

— Византийская молодежь нисколько не жалуется на то, что церковь забыла о ней, и, напротив, считает большим счастьем, что ей дозволяют свободно мыслить, и вот к чему они пришли: так как патриарх и Схоларий спорят о том, какая из христианских религий лучше — римская или греческая, то следует оставить в стороне их обеих и искать новую. Прежде всего возникла мысль о возвращении к язычеству, но поклонение многим богам неудобно, так как трудно сказать, который из них настоящий. Затем вспомнили, что никогда предки наши греки не жили так припеваючи, как в золотой век Платона и Пифагора. Поэтому решено остановиться на философии. Но и философий было много. Которую же нам предпочесть? Мы серьезно рассмотрели каждую из них и поочередно забраковали стоиков, циников и самого Сократа. Тогда нам остался один Эпикур, и в нем мы нашли спасение. Он имеет дело лишь с настоящей жизнью и предлагает свободный выбор между удовольствием и добродетелью. Вот мы формально и объявили себя эпикурейцами, а так как нам нужна была внутренняя организация, чтобы защищаться от преследования церкви, мы основали академию Эпикура. Она помещается в красивом храме, где мы три раза в неделю собираемся, чтобы слушать лекции и участвовать в прениях. Членов у этой академии уже несколько тысяч человек, и мы вербуем их не только в Константинополе, но и во всей империи.