Вильхельм Муберг - Ночной гонец

— Ну как, надовольствовался у невесты? — спросила она.

— А тебе какое дело!

— Пойдем ко мне, пивом угощу!

— Зря стараешься, Анника!

Ему хотелось сбросить ее пальцы, которые нежно и вкрадчиво скользили вниз по его руке. Он огрызнулся, пытаясь оборониться от чар ее тела. Он только что встал с постели своей суженой, которая нетронутой лежала в его объятиях, в ноздрях у него еще стоял запах ее волос и кожи. От близости тела Анники Сведье распалился. Он стыдился своего желания и боялся женщины, которая соблазняла его.

— Борре нет, — сказала она. — И у меня в доме тебе ничего не угрожает.

Ее лиф был расстегнут у ворота, и в глазах у Сведье мелькала белая ямочка на ее шее. Вот когда разверзлась бездна искушения. И тут Анника рассмеялась, а смех ее был словно из глубины колодца:

— После ведьмы всякого потянет к другой.

Он отпрянул, словно от занесенного топора, и с силой сбросил ее руку:

— Кого это ты оговариваешь?

— Невеста у тебя ведьма.

— А ну-ка назови имя!

— И назову! Ботилла! С самим дьяволом блудит.

— Замолчи, а не то язык твой из пасти вырву!

В ярости он вскинул руку, но Анника не испугалась:

— Тебе дела нет, почему у нее в подойнике кровь? Но уж поверь мне, Ботилла гуляет с нечистым.

— Чтоб ты подавилась своим лживым языком! Лгунья подлая!

Хотя вокруг не было ни души, Анника Персдоттер таинственно понизила голос. Как-то вечером, сказала она, ей довелось проходить мимо дома Ботиллы, когда та стояла за углом со спущенной с плеч рубахой. Она подошла поближе и разглядела красную метку на груди Ботиллы, Своими собственными глазами видела она красное пятнышко около левого соска. Тут уж нельзя ошибиться: это отметина самого дьявола. Люди примечали, что Ботилла одна ходит в лес. Там она и встречается с нечистым, сама к нему лезет, дает грудь сосать. Красная ранка говорит, что она настоящая ведьма. Нечистый завладел ею и поставил клеймо на свою собственность.

— Будешь делить невесту с дьяволом? Хочешь этого, Сведье?

Черные глаза Анники, подзадоривая, поблескивали по тьме, а в его глазах зажглись красные огоньки, и он уже больше не слышал ее голоса.

— Тьфу! Не будь ты женщиной, я бы тебе всыпал.

Она искушала его глазами лукавыми, щеками румяными, губами алыми, шеей лебединой, грудью пышной, бедрами крутыми — и все увиденное распалило его. Она стояла, похваляясь своей красотой, и предстала перед ним в новом обличье — и все оказалось обманом, одной видимостью. Ей удалось лишь на миг одурманить его, но когда она принялась чернить Ботиллу, он снова увидел ее в прежнем виде: она хотела, чтобы невеста опротивела ему.

Приток горячей крови, который она вызвала в нем, схлынул и разошелся по телу. Ее чары улетучились, и осталось одно лишь отвращение к Аннике, вдовушке-красавице. Ямочка на шее оказалась коварной западней. Он пошел от нее, дрожа от негодования.

— Сам увидишь! — закричала Анника. — Она клейменая!

— Провались ты вместе со своим дьяволом! — он плюнул в ее сторону, чем кровно оскорбил Аннику. Черные, как черничины, глаза ее яростно засверкали, и она крикнула:

— Хочешь стать моим недругом? Ну, покаешься!

Он слышал, как она кричала ему вслед. Ей-то, мол, что, пусть он путается с ведьмой. В былые времена, когда люди поклонялись идолам, подобные твари были в чести, и парням нравились красивые ведьмы, — они приносили в дом богатство и ворожили над скотом. Им было нипочем, что сам сатана сзаду наперед крестил их жен и путался с ними.

Не оглядываясь, Сведье шел в лес. Еще хорошо, что она сразу раскрыла свое сатанинское нутро и тем сама помогла ему отделаться от нее. Как ни дюж он был, а долго еще пробирал его озноб; видать, нечистая сила вселилась в него.

Поначалу он огорчился, что не мог вызвать фохта из Сведьегорда, но, поразмыслив, понял, что вызвать-то ему надо бы совсем другого. Он искалечил Нильса Лампе, но Нильс лишь ходил в холуях у Борре, был не тот, кто ему нужен. Он искал Ларса Борре, этого наемника и барского прихвостня, но и он был не тот, кто ему нужен.

Помещик — вот тот, кто ему нужен.

Укрывшись за фохтом и его холуем, стоял господин обер-майор Бартольд Клевен. Вот он, тот самый, кто лишил его всех прав.

Этого человека Сведье никогда не видел, этот человек распоряжался его жизнью, сам оставаясь невидимым, — он явился из чужих краев и распоряжался жизнью многих-многих людей, как у себя в Неметчине.

В барщинной деревне слышался жалобный визг. Но никому до него дела не было. Кольцевали борова, и он визжал. Свиней окольцовывают сразу же, как начнет оттаивать земля, пока они еще не успели изрыть ее. Теперь же, в страду, кольцевать борова было вовсе некстати.

Хлеб у брендебольцев все еще стоял в скирдах, прел и прорастал под непрерывными дождями. Крестьяне ходили понурые и озлобленные. В краснопогодье самая пора убирать урожаи, а они — ступай на барщину в поместье. А ведь крестьянину не разорваться на два поля. Вот и идут они в вёдро убирать господский хлеб, а свой — в непогоду. Так порешил Ларс Борре, и тут уж ничего не поделать. Бог насылает дождь и на праведных, и на неправедных, и зерно гниет на нивах у праведных и у неправедных. Но своему господину и помещику крестьяне убирают хлеб, когда светит солнце. Вот как повелось! Раз утром светит солнце, так им нечего ломать себе голову да гадать, что нынче делать. На то был приказ фохта, и он один распоряжался их днями. А чему же были сами они хозяева? Им не полагалось думать, какой будет урожай у них на полях и велик ли будет доход от скотины, — за них фохт считал снопы и взвешивал масло. И даже хлеб им не принадлежал, ибо помещик по своему усмотрению определял подати. А чему же были сами они хозяева? Вольны они были с восхода до захода солнца гнуть спину на барщине, а после чуть не замертво валиться спать.

Однако брендебольцы смекнули, что за ними еще сохранилась одна вольность — вольность, с какою вол встает посреди межи и без спросу задирает хвост. Даже за крепостным крестьянином остается право в любое время, никого не спросясь, бросить работу и справить нужду. Брендебольцы придумали и название этой вольности. Отходя в сторону по нужде, они говорили, что идут прокатить фохта.

Теперь крестьянам осталась только одна свобода — катать фохта.

А в остальных своих поступках, как, впрочем, и в речах своих, они не были вольны. Языку и то хозяин нашелся. Сказать, что их принудили ходить на барщину сверх обычной повинности, значило бунтовать против законного господина и помещика. Сказать, что вольного бонда нельзя принуждать силой батрачить на помещика, означало своенравничать и крамольничать. Сказать, что наступит день, когда они снова станут вольными бондами, означало подстрекать к мятежу и усобице. Сказать, что Сведьебонд по праву защищал себя, значило одобрить бунтаря и навлечь на себя кару. Не для того им бог язык дал, чтобы они хулили власти и помещиков, поставленных над ними. Два коварных члена даны мужикам на погибель, но язык — пагубнейший из них.