Вильхельм Муберг - Ночной гонец

А Сведье все ел.

Блесмольский вор взял верх над Сведьебондом и наслаждался этой победой.

— Ты спрашивал про третий четверик. Так он у матушки Сигги.

Угге принес весточку от матушки Сигги. Она живет теперь и кормится у своей сестры в Хумлебеке. Харч у них скудный, так что и в этой лачуге тоже стали месить и раскатывать тесто, как только он принес муку. Хлеба в этом году уродилось мало, да и тот подгнил. Голод и стон стоят в деревне. Он встретил друзей, которых сначала даже не признал, — до того они отощали. Только на заду осталось чуть-чуть мяса. Когда от людей остается лишь кожа да кости, их нелегко отличить друг от друга — скелет-то у всех одинаков. Тут и лучшего друга не признаешь, разве только что он однорук, хром или горбат. И все-то было неладно в этот голодный год, все перемешалось и перепуталось. Чем только не пытается народ набить себе брюхо! Вчера нашли мертвую женщину в Гриммайерде. Бродяжку. Изо рта у нее торчала коровья кость, которой она подавилась.

Сведье наелся хлеба до отвала. Потом он подошел к мешку и погрузил руку в муку со Сведьегорда. Он просеивал ее между пальцами, снова и снова набирал полные пригоршни и опять просеивал. То была мука с его поля, из его зерна. Хлеб из этой муки насыщал не только тело, но и душу. Тут была частица того, что у него отняли, он вернул часть своего права.

— Угге! — сказал он, помедлив. — Кабы ты мог украсть обратно весь мой надел!

— Поможем твоему горю! — ухмыльнулся лесной вор. — Все по частям перетащим! — Теперь настал черед для Блесмольского вора. — Послушай-ка, Сведьебонд! В Сведьегорде годовалый боров ходит. К осени откармливали. Неужто ты берег добрую свинину для фохта господина Клевена и его челяди? Неужто станешь смотреть, как Борре, обжираясь свининой, измажет салом свое рыло, когда у тебя самого нет ни жиринки в котле? Неужто потерпишь, чтобы добро твое досталось господам и их прислужникам-ворюгам?

Сам бог велел украсть борова из Сведьегорда. Чует сердце Угге, что бог давно уже присмотрел этого подсвинка.

Но ведь живьем борова не украдешь. Нужно разведать, когда его заколют.

— Узнай и скажи мне! — только и вымолвил Сведье.

— Кто тут вор, а кто нет?

Два приятеля в землянке под поваленным дубом толкуют о краже, и один из них вор, который хочет обокрасть самого себя.

Было это октябрьским утром, в месяц воров, в голодный год.

В предрассветных сумерках за камнем, неподалеку от деревни, на лесной опушке, схоронились двое. Они сидели скорчившись и внимательно вглядывались в сторону домов. Один из них, рослый белолицый парень со светло-русой бородой и синими, как морс, глазами, был одет в черный армяк из овечьей шкуры. Другой, ростом пониже, с рыжими космами и рыжей бородой, был в сером овчинном армяке. Оба они дрожали от холода под предрассветным моросящим дождем.

Было это ранним утром в месяц убоя скота. В этом году к убойной скамье гнали тощую скотину с поджарыми ляжками, но по утрам по-прежнему слышалось, как в предсмертном страхе и трепете жалобно блеяли овцы, ревели коровы, душераздирающе визжали свиньи.

На пригорке у хлева, на расстоянии мушкетного выстрела от леса, возле убойной скамьи, стояли два батрака и шпарили борова. Время от времени их обволакивало густым паром, поднимавшимся над клокотавшим кипятком, который они черпали ковшами. Тут же стоял третий человек, который наблюдал за ними; на нем была широкополая шляпа, широкие штаны и сапоги с высокими голенищами. Он приглядывал за работниками и отгонял можжевеловой дубинкой снующих вокруг голодных кошек и собак. В котле, подвешенном над вырытой в земле ямой, на большом огне кипела вода. Шпарельщики скребли пальцами свиную кожу и отшвыривали щетину целыми горстями.

От крови, теплых, дымящихся кишок, кипящей воды и шпареной свиной шкуры поднималось и ползло над деревней облако пара.

Запах заползал в дома, двери отворялись, выглядывали бледные лица с заострившимися носами, ввалившимися блестящими голодными глазами. Колют борова в деревне — жирная свинина во рту, тающее, смачное сало в котле!

Жадными, тоскующими глазами глядели люди на пригорок возле хлева, на шпарельщиков и борова на убойной скамье, на человека, гонявшего дубинкой кошек и собак, потом с неохотой затворяли двери. Что толку стоять, глазеть и принюхиваться? Голодные собаки подбирались к убойной скамье, увертывались от ударов дубинки. Стоило человеку поднять палку, они начинали рычать и выть, но как только человек с палкой поворачивался к ним спиной, они снова приближались к скамье. Может быть, они надеялись, что им в конце концов посчастливится. Кошки были пугливее — они прижимались к земле, держась подальше от человека с палкой. Но они были начеку, выжидали, не спуская глаз с убойной скамьи. Из-за домов, из-за деревьев, из-за камней сверкали ядовито-зеленые искры кошачьих глаз.

А высоко на макушках елей за деревней сидели большие темные остроклювые птицы и молча, терпеливо дожидались своего часа.

Отовсюду — от людей и скота, от четвероногих и пернатых, от слуховых окошек и домов, от бревен и камней, от кустов и деревьев, — отовсюду ползли острое желание, томление, голод. Они обволакивали убойную скамью и лоснящуюся тушу борова, издающую запах паленой щетины. Колют борова в деревне — жирная свинина во рту, сало, тающее в глотке.

А за камнем, на опушке леса, схоронились двое.

И было это ранним утром в месяц убоя скота, и было то в месяц воров, в голодный год.

Стало светать, и предрассветный туман над землей поредел.

Сухие можжевеловые ветки вспыхнули в огне под кипящим котлом, и отблеск заиграл на лезвиях ножен. Две пары глаз на опушке внимательно следили за всем, что творилось возле убойной скамьи. У человека в сером армяке, видно, глаза были зорче:

— Собираются разделывать тушу.

— Тогда нам нельзя мешкать, — ответил человек в черном армяке.

— Фохт нас заметит.

— Он будет следить, чтобы батраки не отрезали кусок для себя.

На несколько мгновений все заволоклось клубами дыма. Порыв ветра донес до людей на опушке запах паленой щетины и шпареной свинины. Дерзкий старый цепной пес подкрался под защитой густого дыма к самой скамье. Не успел человек огреть его палкой, как он впился зубами в большой клубок кишок и побежал, волоча размотавшийся клубок по земле.

— Теперь хребтину режут, — сказал серый армяк. — Рубят тушу пополам.

— С половиной легче управиться.

— Твоя правда. Нечего ждать!

Серый армяк покинул свое убежище за камнем, а товарищ остался. Он побежал, пригнувшись, вдоль изгороди, так, чтобы его не видно было из деревни. Добежав до хлева, он вдруг исчез. Человеку за камнем показалось, что тот влез в слуховое окно.