Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Едва Якуб-ага перевел последние слова послания, Берг возмущенно заворчал:

— Хан много мнит о важности своей персоны… Может, еще и шляпы прикажет нам снять?

Долгоруков такого унижения стерпеть не мог — надменно сверкнув глазами, сказал жестким голосом:

— Либо мы вместе войдем, либо я проеду мимо… Я от хана кондиций не приемлю!

Несмотря на опускающуюся ночь, чиновников без задержки отправили в Бахчисарай.

А Долгоруков, подогреваемый едкими Замечаниями Берга, еще долго ругался:

— Слыханное дело!.. Меня — покорителя Крыма! — хан примет как заурядную особу!.. Сволочь!..

И он миновал бы Бахчисарай, но на рассвете в лагерь прискакал нарочный от Веселицкого, доложивший, что по резидентскому настоянию хан согласился на предписанный церемониал.

Узнав от Абдувелли-аги, какой ответ отправил хан, Петр Петрович тотчас присоветовал аге повлиять на своего господина, ибо чин и должность Долгорукова были столь высокими, что предложенный им обряд не умалял ни достоинства, ни чести хана.

— Отказ от встречи, о которой уже всем известно, — строго сказал Веселицкий, — может быть истолкован превратно: будто бы хан не желает дружбы с Россией, коль не принимает предводителя армии, обороняющей вольность Крыма.

Абдувелли-ага убедил Сагиб-Гирея, но его чиновники уже находились в пути.

Веселицкий мысленно выбранил хана за поспешность, поблагодарил агу за услугу и отправил вдогонку вахмистра Семенова.

Вахмистр, держа в руке заряженный пистолет, боязливо вглядываясь в темноту — в последние недели татары часто устраивали засады, нападая на курьеров, — легкой рысью трусил полночи по извилистой дороге, мутно белевшей в лунном свете, и лишь увидев огни лагеря, услышав окрик часового, облегченно вздохнул, спрятал пистолет в ольстру И, пришпорив коня, влетел в лагерь отчаянным храбрецом.

Долгоруков сперва хотел проучить хана за дерзость, продолжив путь к Балаклаве, но затем раздумал — приказал ехать в Бахчисарай.

В десяти верстах от города его встретили два десятка конных татар — почетное охранение, выделенное ханом для знатного гостя. Чернобородый плечистый мурза, не приближаясь к Долгорукову, развернул свой отряд, стал в голову колонны. Далее так и ехали: впереди татары, за ними офицеры свиты, кареты генералов, гусарский полк и казаки.

К полудню показался Бахчисарай.

С вершины горы, на которую неторопливо вползла растянувшаяся колонна, — спрятавшийся в долине город был как на ладони — уютный, зеленый, чуть затуманенный дымами очагов, словно нарисованный кистью живописца; можно было разглядеть снующих муравьями по кривым улицам людей, Медленно тянувшиеся арбы, запряженные игрушечными верблюдами и быками.

Татарский мурза подскакал к каретам, размахивая рукой, что-то прокричал Якуб-аге.

— Он говорит, что надо спускаться верхом, — перевел Якуб.

Долгоруков недовольно вылез из кареты. Генералы тоже вышли.

Денщики засуетились у лошадей, накидывая на гладкие лоснящиеся спины седла, подтягивая подпруги.

Ожидая, когда подведут лошадей, придерживая руками готовые сорваться с голов под порывами ветра шляпы, генералы с интересом разглядывали крымскую столицу. Разглядывали молча, пока Берг с злой мечтательностью не процедил:

— Поставить здесь один картаульный единорог — через полчаса токмо головешки останутся.

— Место действительно удобное, — согласился князь Голицын.

Грушецкий одобрительно покивал головой.

— Вам бы, господа, только воевать, — буркнул без упрека Долгоруков. — Ну где там кони?

Денщики, держа лошадей под уздцы, подбежали к генералам, помогли взобраться в седла. Долгоруков махнул рукой — мурза и татары стали осторожно спускаться с горы. За ними вытянулись остальные.

У дворца Долгорукова встретили чиновники, провели к залу, у дверей которого ожидал Сагиб-Гирей. В зал все вошли по утвержденному церемониалу, расселись. Слуги молниеносно и бесшумно подали кофе, шербет, конфеты, трубки.

Сагиб-Гирей долго и многословно изливал похвалы ее величеству за доставленную вольность, заверял в соблюдении дружбы и союза.

Василий Михайлович не стал упрекать его в поползновенности к Порте, но заметил значительно:

— В бытность мою в здешней земле водилось немало заморских злодеев, покушавшихся на татарскую вольность. Однако победоносным оружием ее величества все они были разбиты и изгнаны прочь… Но вот я снова здесь и вижу, что благостный покой кем-то нарушен, а подданные хана обитают в тревоге… Успокойте их!.. Россия оборонит народную вольность!.. Я уничтожу всякого, кто осмелится похитить вашу независимость возвращением в прежнее порабощение Порте!

Веселицкий, присоединившийся к свите у дворца, отдал должное командующему за столь заботливое предупреждение. По заискивающему тону хана, опять начавшего уверять в своей верности подписанному трактату, было видно — он тоже понял, что имел в виду Долгоруков.

Проявляя подобострастное гостеприимство, хан в конце встречи предложил Василию Михайловичу осмотреть город, но тот отказался и, отобедав у Веселицкого, приказал выступить в путь.

Ночевал отряд у речки Бельбек. А утром казачий разъезд, осмотрев уползающую в горы дорогу, доложил, что обозы далее пройти не смогут.

— Какая там дорога? — сетовал пышноусый хорунжий, привыкший к простору степей и чувствовавший себя в горах неуютно. — Это ж тропа: две лошади с трудом пройдут… И горы крутые больно — кареты не удержим.

Поразмыслив, Долгоруков отправил обоз и оба конных полка по обходной дороге к деревушке Бельбек, у которой стоял отряд подполковника Бока, а сам с генералами и небольшой охраной верхом на лошадях переправился через реку и стал подниматься в гору.

Хорунжий не обманул: дорога действительно была плохая. Поросшая по обочинам редкими кустами шиповника, игриво светившегося розовыми звездочками распустившихся цветов, она то круто лезла вверх, то столь же круто опускалась; в некоторых местах шла почти по краю обрыва, захватывая дух людей страхом падения в пропасть и восторгом мощной природной красоты, открывавшейся вокруг. Долгоруков подумал, что именно такие горы приучают людей к смелости и гордости.

Сдерживая коня, Василий Михайлович старался ехать подальше от обрыва, покрикивал на офицеров, бравировавших своей храбростью перед генералами и норовивших пустить лошадей едва ли не по самой кромке.

— Мне покойники без надобности, — басил он, грозя кулаком. — Ну как конь оскользнется?.. Отпевать некому… Умереть от пули — честь, а подохнуть в пропасти — дурь!..

Спустя четыре часа отряд благополучно достиг деташемента генерал-майора Кохиуса. Тот, как и ранее Прозоровский, встретил командующего со всеми почестями: гремели литавры, гулко, с многократным эхом бахали салютующие пушки, Брянский пехотный полк звучно кричал здравицы. Правда, обед был не такой обильный, как у Прозоровского, но тоже с пушечными залпами.