Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)

— Нет хозяина, — коротко ответил баша, разворачивая лошадь.

Когда он скрылся за поворотом, Петр Петрович вошел в дом, не торопясь осмотрел две небольшие комнаты, выбрал одну — выходившую окошком в сад — для себя и приказал разгружать багаж.

К вечеру, благодаря стараниям слуг и рейтар, вычищенные и вымытые комнаты приобрели вполне сносный европейский вид: на окнах — занавесочки, на столах — скатерти с кистями, у стен — сундуки с одеждой и прочими необходимыми вещами, в углу — иконка в серебряном окладе.

Утром четырнадцатого октября Веселицкий, взяв в свиту толмача Донцова, вахмистра Ивана Семенова и прапорщика Алексея Белуху, в сопровождении двух десятков татар, шествовавших впереди, направился на аудиенцию к Сагиб-Гирею.

Наслышанный о красоте дворца крымских ханов, Веселицкий представлял его восьмым чудом света, но, увидев вблизи, испытал сильное разочарование. Дворец поражал своим великолепием лишь весной и летом, когда утопал в зелени листвы и радужных красках цветов. Сейчас же, поздней осенью, измокший и унылый, он был далек от сказочных восточных красот.

Веселицкий ахнул только тогда, когда вошел в комнаты и залы. Вот здесь действительно было чудо! На полу, над дверьми расползались золотистые вязи мудрых изречений из Корана; разноцветные изображения цветов, плодов, разных фигур сплошным ярким ковром покрывали стены; красные, зеленые, желтые, синие оконные стекла окрашивали комнаты мягким таинственно-завораживающим светом.

Петр Петрович — насколько позволяло приличие — покрутил головой, разглядывая очаровывающую красоту, но как только рослые капы-кулы распахнули двери в зал — подтянулся, поправил шляпу и шагнул вперед.

Сагиб-Гирей выслушал приветственные слова, принял саблю, соболью шубу, другие подарки, приказал принести кофе, шербет, курительные трубки.

— Не велел ли предводитель русской армии передать мне письменные послания? — спросил хан, кутая лицо в табачный дым.

Письма лежали в портфеле Веселицкого, но Петр Петрович решил повременить с их вручением.

— Послания вашей светлости должен подвезти мой переводчик… Я ожидаю его со дня на день.

Хан пососал мундштук трубки, сказал негромко:

— Отдав крымским жителям многие припасы, оставленные турками в городах, русский предводитель поступил милосердно. Но они подходят к концу. Впереди зима, а Крым разорен войной… Приедут ли к нам русские купцы с товарами?

— Мне известно, — сдержанно ответил Веселицкий, — что многие российские купцы и запорожские торговые люди готовят обозы для Крыма. Видимо, скоро подъедут.

— Я вижу, — в голосе хана зазвучали одобрительные нотки, — что отношения дружбы и благожелательства между нашими народами крепнут с каждым днем. Я знаю, что татары, живущие на кубанских землях, также хотят подвергнуться власти законного, всем народом избранного хана и вступить в дружбу с Россией.

— О, это мудрое решение мудрого народа! — подбадривающе воскликнул Веселицкий.

— Но для лучшего о том договора, — продолжил Сагиб-Гирей, — я желал бы, чтобы ваш флот, стоящий в Керчи и Еникале, поспособствовал переправе на Кубань нарочных с моими письмами.

— Это нужное дело, — согласился Веселицкий. — Только своей властью я сего вопроса решить не могу. Я напишу его превосходительству господину Щербинину. Полагаю, он дозволит.

Вяло шедшая беседа на некоторое время вовсе прекратилась. Веселицкий не собирался первый же визит превращать в деловой разговор: надо было присмотреться к хану, к его дивану. Но, подумав, все же сказал:

— Согласно договору, учрежденному этим летом с крымским правительством, всех российских подданных, которые ныне в вашем плену находятся, вы обещали передать нам. Несколько партий были присланы в ставку его сиятельства. Однако с его выездом из Крыма помянутая выдача прекратилась. Это весьма удивительно, поскольку слова отпущенных ранее свидетельствуют, что много еще христианских пленников осталось у здешних мурз, которые жестокими побоями пытаются заставить их принять магометанский закон.

Хан отвел глаза в сторону, произнес сухо:

— Мне не ведомы такие случаи… Но я проверю. И если таковые объявятся — виновных накажу.

И сделал знак своему церемониймейстеру, давая понять, что аудиенция закончена.

В кабинете Екатерины было сумеречно, но свечи еще не зажигали. Отблески каминного пламени дрожащими всполохами метались в больших зеркалах, скользили по узорам лепного потолка. От огня тянуло горьковатым дымком. В затуманенные окна тихо постукивали дождевые капли.

Никита Иванович Панин, свесив с резного стула полы темно-синего кафтана, сложив пухлые руки на объемистом животе, туго обтянутом белым камзолом, неторопливо, со всей присущей ему обстоятельностью, излагал свои мысли по дальнейшему ведению крымских дел:

— В рассуждении моем, ваше величество, представляется всего нужнее, чтобы пункт о вольности и независимости крымских и прочих татарских народов — как наиболее нас интересующий! — был определен прежде всего и, естественно, немедленно утвержден. Хотя занятие гарнизонами нужнейших в Крыму мест и избрание нового хана показывает некоторый вид отлучения татар от подданства Порты, однако в существе своем все сие не дает оному отлучению ни достаточной формы перед публикой, ни прямой и надежной прочности… Мне думается, что отлучение татар, как самовластного уже народа, и будущая добровольная передача нам некоторых портов должны быть утверждены таким торжественным обрядом, который при начатии мирной негоциации с Портой не оставит туркам ни малейшего предлога делать какие-либо притязания на внутреннее самовластие татарского народа. Тогда будет достаточным потребовать от турок только одного — признания независимости сего народа… Такое признание удобнее и вернее можно использовать постановлением и подписанием публичного акта между Россией и настоящим Крымским ханством. А для придания необходимой торжественности и святости, как непременного и фундаментального политического закона их конституции, сей акт всеми татарами должен быть утвержден присягою… После этого хан, как независимый государь, обнародует во всех краях объявление о возобновлении вольной и независимой татарской области. Но с обязательным прибавлением, что, при признании Портой татар в качестве независимой области, они, со своей стороны, обязуются пребывать с Портой в нерушимом добром согласии, как и с прочими державами и народами…

Екатерина слушала Панина, подперев рукой склоненную набок голову, неотрывно глядя на мерцающие в камине огни… «Все-таки голова у Никитки светлая, — благодушно подумала она, отдавая должное политическому искусству Панина. — Тонко шьет!..»