Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая

Приглашение подписал министр двора. Посмотрев на дату, Наримуне облегченно выдохнул. Прием намечался на следующей неделе, после его возвращения из Сендая:

– Завтра, – сказал себе Наримуне, – завтра я приеду на север. Дворецкий меня встретит на вокзале, с машиной. Дороги хорошие, через два часа я буду в санатории, в той деревне, где мой уважаемый дед инженерному мастерству начинал учиться, где Эми-сан в монастыре жила… Надо сделать пожертвование, в честь рождения ребенка, – напомнил себе граф:

– А если что-то не так пойдет? Или идет… – в телеграмме сообщалось, что ему надо приехать в Сендай. Это значило, что роды начались. Наримуне вспомнил письма Лауры. Девушка отправляла конверты в Маньчжурию:

– Все шло хорошо. Все и будет хорошо, – уверенно сказал себе граф, – мы увидим сына, или дочку. Йошикуни, или Эми… – он занес в календарь дату приема во дворце, и вызвал звонком Акихиро-сан. Секретарь убрал со стола: «Зорге-сан ждет, ваша светлость».

– Зовите, – велел Наримуне, подойдя к зеркалу. Он провел ладонью по темноволосой голове, поправил галстук и сбил невидимую пылинку с лацкана пиджака. Он шил костюмы и рубашки и портного, учившегося на Сэвиль-роу, в Лондоне. Наримуне понял, что улыбается: «Завтра. Осталось совсем немного». Дверь за его спиной скрипнула:

– Спасибо, что согласились на встречу, ваша светлость.

Наримуне, повернувшись, подал Зорге руку. Он указал в сторону стола: «Проходите, Зорге-сан».

Поезда северной линии, ведущей в Сендай, отправлялись с вокзала Уэно. Таксист остановил машину перед главным входом, на освещенной площади. Люди толпились у касс метрополитена, гудели поезда. Над белокаменным зданием играл весенний, нежный закат. На круглых тумбах виднелись плакаты о состязаниях по сумо и рекламы новых фильмов. Крутили «Без ума от музыки», с Диной Дурбин, «Кармен», снятую испанцами и немцами, «Развод леди Икс», с Лоуренсом Оливье, «Кинг-Конга в Эдо». Большие, глянцевые афиши со свастиками обещали, в скором времени, триумф гитлеровского кинематографа, «Олимпию», снятую фрау Лени Рифеншталь. С лотков продавали аккуратные коробочки бенто, для пассажиров.

Токийцы стояли в очереди к автобусам, отправляющимся в парк Уэно. Вечер обещал быть теплым. Люди ехали на ёдзакуру, любоваться цветами сакуры, в сиянии звезд. Продавцы голосили: «Фонарики! Лучшие бумажные фонарики! Ханами данго! Покупайте рисовые шарики, в честь праздника». Над головами детей веяли воздушные змеи. На площади пахло сладостями, бензином, и немного гарью.

Наримуне расплатился с шофером:

– В прошлом году мы отсюда уезжали, в Сендай. Тоже на праздник ханами. Сакуры в замке осыпали цветы. Мы устроились на берегу пруда, на пледе. Мерцали фонарики, я читал Ки-но Томотори.., – он услышал свой голос:

Ручка саквояжа врезалась в ладонь:

– Мы остались ночевать в летнем павильоне, разожгли печурку. Над травой висела белая дымка, плескала рыба в пруду… Лаура вся была, как цветок… – в шумном вестибюле вокзала он сверился с расписанием. До экспресса на Сендай оставалось четверть часа.

С тех пор, как он распрощался с Зорге, Наримуне, все время, заставлял себя улыбаться. Никто не удивлялся. Любой воспитанный японец, уезжая к смертельно больному родственнику, поступил бы так же.

Он выпил пятичасового чаю, с начальником департамента.

Многие высокопоставленные чиновники министерства, прослушав курсы в Оксфорде или Кембридже, приобрели британские привычки. Чай подавали зеленый. Повар готовил японские сладости, пирожки мандзю, сахарную карамель, кастеллу с миндалем. За чаем, они с начальником о делах не говорили. Это было время легкой беседы.

Директор департамента рассуждал о выставке Фудзиты Цугихары, и о влиянии западного искусства на традиционную японскую живопись. Жена начальника, довольно известная художница, училась в Париже. Наримуне старался не думать о документах, во внутреннем кармане пиджака. Он перевел разговор на картины Лувра. Граф упомянул, что один из его родственников работает в музее. Они распрощались, долго кланяясь друг другу. Начальник пожелал Наримуне приятного путешествия, несмотря на печальный повод.

Наримуне совершал должностное преступление. В пакете лежали меморандумы британской секретной службы. Из бумаг явственно следовало, что в Токио находится разведчик, работающий на правительство его величества, короля Георга, торговый атташе посольства, мисс Лаура ди Амальфи. В документах она проходила под кличкой Канарейка. Наримуне был обязан познакомить с пакетом непосредственного начальника и вызвать представителей кэмпэтай, тайной полиции.

Дальше, по протоколу, готовилась нота. Господин министр иностранных дел, вызвав британского посла, вручал ему документ. Однако Наримуне предполагал, что офицеры кэмпэйтай, наплевали бы на протокол, настояв на слежке за Канарейкой и ее японскими осведомителями. Канарейку, с ее дипломатическим иммунитетом, арестовывать не собирались. После проверки кэмпэтай ее японских связей, Канарейка получила бы ноту о статусе персоны нон грата.

Сдержанно поблагодарив Зорге-сан, Наримуне убрал пакет в ящик стола. Он пообещал, немедленно, разобраться с полученными сведениями.

Немец поднял искалеченную на войне руку:

– Долг союзников, ваша светлость. Британцы рядом, в Гонконге, в Сингапуре. Фюрер, в его великой мудрости, заботится не только о безопасности Германии, но и о наших друзьях на востоке… – Наримуне слушал резкий, немного хрипловатый голос, смотрел на седые виски:

– Ему немного за сорок. Он воевал, юношей, ранение получил. Он до сих пор хромает… – у Наримуне была отличная память. Он видел досье Зорге. Он даже не спрашивал, откуда немец взял документы. Наримуне решил пока не думать о бумагах, так было легче. Вспомнив об отряде 731, Наримуне, невзначай, поинтересовался у немца, кто из иностранных журналистов, по его мнению, связан с левыми кругами. Он объяснил, что министерство иностранных дел обеспокоено, пользуясь американским словом, рекламой Японии за границей.

Граф сцепил холеные, смуглые, с отполированными ногтями пальцы. Красивое лицо было бесстрастным:

– Мы заинтересованы в иностранном туризме, Зорге-сан. Было бы непредусмотрительно помещать материалы только в изданиях определенной политической ориентации… – Наримуне казалось, что он идет по тонкому льду горной реки. Граф не хотел вызывать подозрений у нациста. Наримуне говорил, вспоминая темные глаза Лауры, в заснеженном саду, холодные, нежные губы, мимолетное, едва уловимое, движение под его ладонями, под собольей шубкой, там, где рос их ребенок.