Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

Не давал о себе знать пока Вейсман. Но два дня спустя пришел и от него рапорт. Да еще какой рапорт! Взяв с собой 8 батальонов пехоты, 5 эскадронов гусар и 300 казаков, он, переплыв Дунай, неожиданным ударом овладел Тульчей, затем двинулся к Бабадагу, где стоял визирь с 25-тысячным войском. В неприятельском стане поднялась страшная паника. Турецкие солдаты решили, что на Бабадаг идет с главной русской армией сам Румянц-паша, и, объятые страхом, бросились бежать. Напрасно паши увещевали остановиться — их не слушали. Удалось удержать в лагере не больше восьми тысяч человек. Но наступавшее войско Вейсмана и им не дало опомниться. Атака была настолько быстрой и решительной, что турки не отважились принять рукопашного боя и отступили. Вместе с ними ускакал и сам визирь с пашами.

Заняв Бабадаг, Вейсман разрушил устроенные здесь укрепления, собрал богатые трофеи, затем направился в Исакчу, стоявшую на правом берегу Дуная. Однако весть о поражении визирского войска дошла до Исакчи раньше его отряда. Напуганные защитники города решили не принимать боя. Вейсман вернулся в Измаил 24 октября, доставив с собой 170 трофейных пушек и много другого оружия.

Румянцев был доволен: план его осуществился полностью. Под кампанией 1771 года он сумел подвести эффектную черту. Туркам пришлось окончательно расстаться с левым берегом Дуная. Фирман визиря о возвращении в лоно Оттоманской империи Молдавии и Валахии, а также крепостей, «случайно доставшихся русской императрице», оказался актом бессилия.

— Я думаю, дела наши не так уж плохи, чтобы впадать в уныние, — подводя итоги кампании, сказал Румянцев. — Во всяком случае, теперь нам легче возобновить с турками разговор о мире.

— Совершенно верно, — подхватил Ступишин. — Теперь, ваше сиятельство, можно и о переговорах подумать.

— Что ж, тогда зови Каспарова, будем думать.

— Ваше величество, я хотел бы напомнить предупреждение моей государыни, что следует наконец определиться к одной позиции. Ваша нерешительность истолковывается противниками как слабость.

Так говорил русский посланник Сальдерн королю Станиславу. Он был недоволен королем и не скрывал этого. После поражения войск Огинского возникли реальные условия для возвышения королевской власти, доведения разгрома конфедератов до логического конца. Но король не воспользовался благоприятной обстановкой. Он продолжал играть прежнюю роль, которую трудно было истолковать иначе, как лавирование между польскими магнатами и русским правительством, Похоже было на то, что он все еще надеялся на примирение с конфедератами, не мыслил свое дальнейшее пребывание на троне без союза с ними, словно они были той единственной силой, от которой зависело быть или не быть ему королем.

Пользуясь его нерешительностью, неопределенностью в поведении, конфедераты действовали дерзко, открыто вербовали королевских солдат в свои отряды. Их дерзость доходила до того, что они врывались с подстрекательскими призывами в казармы коронных войск. И, как ни странно, власти такие, действия не пресекали, наоборот, они немедленно освобождали подстрекателей, если те подвергались аресту военачальниками. Однажды русские войска захватили группу конфедератов, разорявших королевское имение. Король, узнав об этом, потребовал освободить арестованных: так пожелали придворные дамы, а отказать им он не посмел.

Возможно, такими актами «великодушия» король желал смягчить к себе ненависть со стороны конфедератов. Но если это так, то он просто ходил в потемках. С помощью великодушия еще никому не удавалось превращать своих врагов в друзей. Те самые люди, которых он освобождал из-под стражи, стали действовать против него еще наглее. Один из них проник во дворец, с толпой придворных приблизился к королю, подал ему бумагу, затем спокойно удалился. Бумага оказалась актом низложения короля, принятым конфедератами в Эпериеше.

— Я благодарен вам, граф, за заботу об интересах моей страны, — отвечал король, на речь русского посланника, которую он находил слишком бесцеремонной и потому не мог с нею согласиться. — Но, право же, граф, вы склонны преувеличивать опасности со стороны конфедератов. Они вряд ли чем могут мне угрожать после того, как их отряды оказались разбитыми.

— Увы, я не могу разделить точку зрения вашего, величества, — сказал Сальдерн тоном человека, уверовавшего в свое право поучать руководителя союзного с Россией государства. — Конфедераты не собираются складывать оружие. Больше того, у меня есть сведения об их намерении захватить ваше величество и предать.

— Вот как! — оживился король. — Это даже интересно. Впрочем, я не думаю, чтобы эти сведения были достоверными. Пуская слухи о заговоре, мои противники желают взять меня на испуг, только и всего.

— Возможно, но я счел необходимым предупредить вас об этом.

Встреча проходила вечером. У короля было мало времени. Он собирался навестить больного дядю, князя Чарторыйского, и хотел побыстрее закончить разговор.

— Будем надеяться, граф, что ничего опасного не случится. Благодарю вас за все, что вы мне сообщили.

Сальдерн понял, что его время истекло, и стал откланиваться. Когда он ушел, король позвал адъютанта.

— Прикажите подать карету, я обещал навестить дядю.

— Нарядить усиленную охрану?

— Зачем? Слава Богу, на меня еще никто не покушался.

Князь Чарторыйский проживал в роскошном дворце, выходившем фасадом на тихую улицу. Сложенный из добротного кирпича, с дверями, окованными железом, дворец напоминал старинный замок, способный выдержать длительную осаду.

Когда королевская карета подъехала к подъезду, тяжелые двери замка-дворца распахнулись и навстречу гостю выбежали слуги хозяина. От кареты до самых дверей возник коридор из полусогнутых в поклоне фигур. Король прошел по этому живому коридору и в сопровождении камердинера направился в княжескую спальню.

— Как князь? — спросил он.

— Слава Всевышнему, его сиятельству лучше, — отвечал камердинер.

Князь полулежал, обложенный подушками. Комната освещалась множеством свечей, и король с удовлетворением заметил, что с момента последней встречи князь пошел на поправку: кожа на лице посветлела, глаза стали более подвижны.

Князь доводился королю дядей по материнской линии. Он никогда не почитал Россию, а с тех пор как Россия навязала Польше закон о диссидентах, возненавидел ее со всей лютостью. Это он внушал королю не слушать того, что говорил русский посланник, не верить посланиям русской императрицы, а видеть свой первейший долг в изгнании русских из страны, в восстановлении прежних порядков.

— Что нового сообщит мой король? — улыбнулся князь.