Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— К сожалению, мои новости так невеселы, что они вряд ли помогут вашему исцелению, — ответил король и стал рассказывать о своем сегодняшнем разговоре с Сальдерном. Князь слушал его, потупив взгляд.

— С твоей стороны, — помедлив, сказал он, — неразумно объявлять себя непримиримым врагом конфедератов. Король не может управлять государством без церкви, а церковь на их стороне.

— Но многие прелаты поддерживают русскую декларацию, — возразил король.

— Только на словах. Ни один истинный католик не примирится с законом, который уравнивает его в правах с православными. Вам рано или поздно придется искать союза с конфедератами.

— Возможно, вы правы, — в раздумье промолвил король. — Но попробуйте найти общий язык с этими людьми, когда они приняли акт о моем низложении. Если я сейчас остаюсь королем, то только благодаря присутствию в стране русских.

— Если конфедераты получат достаточно доказательств, что ваши отношения с русскими только игра, что душой вы на их стороне, они вас признают и откажутся от эпериешского акта.

Разговор затягивался. Но вот часы пробили десять. Король поднялся.

— Вам наскучили мои дружеские советы? — обиженно усмехнулся князь.

— Прошу меня простить, — сказал король. — Я приглашен на ужин к князю Адаму.

Король расстался с дядей с чувством смутного неудовлетворения. Советы умудренного опытом родственника не вызывали в нем внутреннего протеста, но тем не менее это было совсем не то, что ему хотелось услышать после трудного разговора с русским посланником. Он нуждался сейчас не в советах, а в самых простых соучастливых словах. «Странно, — с ощущением душевной горечи думал король, спускаясь по лестнице к парадным дверям, — с некоторых пор почему-то все находят должным лезть ко мне с советами, поучениями, словно я не в состоянии разобраться, какая дорога для меня удобнее».

На улице стояла темень. Ни луны, ни звезд. Слабый желтый свет, падавший из окон, смягчал темноту лишь на узком пространстве между фасадом дома и каретой, а дальше все сливалось в непроницаемую черноту. Даже деревьев, росших вдоль дороги, не было видно: их присутствие угадывалось лишь по шелесту листьев.

У кареты гарцевали на конях несколько человек охраны. Адъютант, сопровождавший короля, забежал вперед, распахнул дверцу кареты, помог королю сесть, крикнул кучеру, чтобы ехал к князю Адаму Чарторыйскому, и еще не успел он, нырнув в карету вслед за королем, откинуться на спинку сиденья, как лошадиные копыта гулко зацокали по мостовой.

Король не подавал голоса. Им все еще владело смутное чувство досады, вызванное разговором с дядей. Из головы не выходил, его совет представить конфедератам доказательства преданности — совет, который не мог не задеть его королевского достоинства. Вечно лавировать, поступать так, как того желают магнаты… Боже, как далеко все это от тех мыслей, надежд, которые испытывал он, принимая польскую корону! Нет, никогда не думал он, что ему придется перед кем-то заискивать, подстраиваться под чьи-то желания. А впрочем, чему тут удивляться? В Европе трудно сыскать другую страну, где король был бы так же безвластен, как в Польше. Магнаты — вот кто подлинные властелины Польши! Хотя их и не очень много, но они держат в своих руках судьбы всего народа. Их поместья — государства в государстве. Король не властен даже разместить в них свои войска. Личность магната неприкосновенна. Ни один суд не может осудить его. Он не платит ни податей, ни пошлин за вывозимый из Польши хлеб. Магнат — сила.

А что он, король? Станиславу вспомнилось, как он приносил присягу при вступлении на престол. Смысл этой присяги сводился к следующему: королю принадлежит величие, сенату — власть, дворянству — свобода… «Одно величие и ничего больше», — усмехнулся король над своими невеселыми думами.

Вдруг где-то рядом прогремели беспорядочные выстрелы, донеслись громкие грубые голоса, карета резко затормозила ход, а потом остановилась совсем.

— Станислав, сдавайся, ты окружен! — услышал король.

Он машинально открыл дверцу и, выходя из кареты, наступил ногой на что-то мягкое, упругое. То было тело сраженного пулей кучера. Рядом виднелось еще несколько трупов. Какой-то человек, удерживая шарахавшихся в испуге лошадей, кричал во все горло:

— Выходи, Станислав, сдавайся!

Король стоял у переднего колеса кареты, не испытывая страха и в то же время не утруждая себя принятием какого-либо решения. «Интересно, как они будут меня арестовывать?» — путалась в голоде глупая мысль.

Адъютант вылез из кареты следом за королем, но, увидев вооруженных людей, сразу же полез под карету. Его заметили, ухватили за ноги и выволокли на мостовую.

— Не уйдешь! Сдавайся, Станислав!

Адъютант в ответ что-то несвязно бормотал: от страха он не мог внятно говорить. Заговорщики поставили его на ноги и, чтобы убедиться, с кем имеют дело, выстрелили перед его носом из пистолета. Пороховая вспышка убедила их, что они ошиблись.

— Панове, это не Станислав! Станислав, должно быть, в карете.

Что было дальше, король уже не слышал. Он пустился бежать к дому своего дяди. К счастью, отъехать успели недалеко. Дом был рядом, а в окнах еще горел свет. Король добежал до подъезда за считанные минуты. Но что это? Парадные двери оказались наглухо запертыми. Король принялся отчаянно барабанить по ним кулаками. Тщетно! В доме будто все вымерли. А от кареты к нему уже мчались трое. Тот, что бежал первым, с ходу ударил его по лицу тупой стороной сабли, двое других схватили за руки.

— Не сопротивляйся, иди к карете.

Вскоре подошел четвертый.

— Надо проверить. Вдруг снова ошибка?

Станислав по фигуре и голосу узнал в нем одного — из конфедератских начальников Коссинского, который однажды, арестовывался русскими, но был отпущен им лично на волю. Коссинский поднес к его лицу пистолет дулом вверх и выстрелил. Вспышка убедила его, что на этот раз ошибки не было.

— Все в порядке, — обрадованно сказал он в ткнул короля в спину: — Поторапливайся!

Глаза привыкли к темноте, и Станислав теперь ясно различал и полосу дороги, и деревья, стоявшие по сторонам, и громады домов, разбросанные там и сям. В некоторых домах еще светились окна, но их, освещенных окон, становилось все меньше и меньше: они гасли на глазах. Варшава погружалась в ночной сон.

Короля посадили на лошадь и повезли к окраине. Он не сопротивлялся. Бесполезно. Его лошадь держал за узду сам Коссинский. Когда подъехали ко рву, ограждавшему город, Коссинский передал уздечку королю и приказал, чтобы тот верхом перескочил на ту сторону рва.

— Да не вздумай бежать, ваше величество, — предупредил он. — Пистолет у меня заряжен.

Лошадь под королем боязливо приблизилась к краю рва. Чтобы придать ей смелости, Коссинский сильно ударил ее хлыстом. Лошадь метнулась вперед, но, не рассчитав, упала на задние ноги. Король вылетел из седла. К счастью, на дне рва лежал толстый слой ила, и он не очень ушибся. Когда выбрался на сухое место, на одной ноге не оказалось сапога.