Андре Кастело - Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня

Письмо настигает Жозефину в дороге: в воскресенье, 15 января 1807, она выехала из Майнца в Париж. Первую ночь она проводит в Гемерсхайме. У нее тяжело на душе, тем более что накануне она рассталась с Гортензией, возвращавшейся в Гаагу.

26-го в Страсбурге императрицу торжественно встречает префект Ше. Вечером 28 января она ночует в Люневильской субпрефектуре, а 29-го, в четверг, пересекает Нанси. После неизбежных приветствия и речей она приказывает экипажам ехать шагом и задержаться у отеля «Империаль», Там она принимает портрет императора, который ей преподносит жена художника Карбоне, и отправляется дальше по дороге на Туль. Вечером ночует в Бар-ле-Дюке, в особняке Удино, где неизменные девушки в белом ждут ее с букетом и приветствием, а на другой день она опять отбывает и ночует в Эперне у г-жи Моэ. Наконец вечером 31 января под артиллерийский салют она прибывает в Тюильри.

Вот она и вернулась, чтобы впрячься в лямку «достодолжного представительства». Жозефина подчинилась «с ворчанием и слезами», как упрекает ее Наполеон в ответе на письмо, посланное ему женой перед отъездом из Германии, письмо, «которое его огорчило». «Оно слишком грустное, — объясняет он. — Вот как плохо не быть немножечко лицемеркой. Ты говоришь, что твое счастье и есть твоя слава, но это не великодушно; сказать надо: моя слава в счастье ближних, но это не по-супружески; надо сказать: моя слава в счастье мужа, но это не по-матерински; сказать надо бы: счастье моих детей — вот в чем моя слава; а так как народы, твой муж и дети могут быть счастливы, только когда хотя бы отчасти взысканы славой, не следует так уж пренебрегать ею. Жозефина, у вас превосходное сердце, но слабый ум; вы великолепно умеете чувствовать, но рассуждаете куда хуже. Словом, хватит ссориться. Я хочу, чтобы ты была весела, довольна своей судьбой и повиновалась не с ворчанием и слезами, а с сердечной радостью и капелькой удовлетворения».

Через несколько дней она получает новую записку с поля битвы при Эйлау: «Друг мой, вчера произошло большое сражение, победа осталась за мной, но я потерял много людей; потери противника еще более значительны, но это не утешает меня. Несмотря на усталость, пишу тебе эти строки собственноручно, чтобы сказать, что чувствую себя хорошо и люблю тебя». В шесть вечера того же 9 февраля он сообщает жене подробности: «Пишу всего несколько слов, дружок, чтобы ты не беспокоилась. Противник проиграл битву, потеряв 40 орудий, 20 знамен, 12 000 пленных, он невероятно потрепан. Я потерял 1600 убитыми, от 3 до 4 тысяч ранеными.

Твой родственник Таше здоров, я взял его к себе в ординарцы. Корбино убило ядром; я испытывал странную привязанность к этому офицеру, отличавшемуся многими достоинствами; его утрата удручает меня. Моя конная гвардия покрыла себя славой. Д'Альмань тяжело ранен.

Прощай, мой друг. Весь твой».

Жозефина переживает радостный миг, узнав, что 14 марта в Милане родилась девочка, немедленно нареченная Жозефиной и получившая титул принцессы Болонской. Евгений посылает матери волосы ее внучки. «Подарок прелестен, и я не устаю им любоваться, — пишет она сыну. — Они того же цвета, что у ее матери. Это предзнаменование: крошка будет похожа на нее лицом, будет такой же красивой и прелестной, как она».

А вот с Гортензией все хуже и хуже. Гаага, где, по словам королевы, «нет ни городских, ни сельских развлечений, а есть лишь неудобства высокого положения», кажется ей мрачной. У голландцев, торчащих перед нею, и «прямых, как колья», сплошь вытянутые физиономии. Они явно побаиваются своих государей. И в довершение бед король Людовик все больше превращается в отвратительного тирана. Гортензия пишет: «Этот человек (читай: Людовик) все устраивает так, что мы действительно живем как в настоящей тюрьме; иногда я не могу удержаться от смеха при виде трагедий, устраиваемых им из ничего. Теперь он окончательно сбросил маску, потому что мы уже привыкли к самым смешным вещам; к счастью, каждый без труда может судить о моем поведении, но в стране, где меня не знают, видеть, как со мной обращаются, значит иметь повод сомневаться во мне; напрасно я стараюсь ни с кем не встречаться, избегать общения даже с кошкой — он все равно принимает все возможные меры предосторожности, словно в них и впрямь есть необходимость. После шести вечера никто не смеет ни войти, ни выйти. Все превратились в шпионов, и стоит кашлянуть или высморкаться, это уже известно».

Жозефина догадывается, какую драму переживает дочь, и печаль гнетет ее. Окружение тоже не способствует душевной бодрости. Она окружена «настоящими гадюками», по выражению г-жи д'Абрантес, — женщинами, «которые копаются в вашей жизни, чтобы дорыться до какой-нибудь былой ошибки, а уж обнаружив таковую, безжалостно преследуют вас своими порицаниями». К тому же кое-кто из этих дам, роялисток в душе, как, например, г-жа де Ларошфуко, разносят пессимистические слухи. Битва при Эйлау была отвратительной бойней! Наполеона едва не разбили! Его звезда начинает меркнуть! При Жозефине эти дамы ограничиваются туманными намеками, но строят при этом сочувственные мины. Разумеется, Наполеону известно, что происходит: «Я узнал, мой друг, что вредные разговоры, имевшие место в твоем салоне в Майнце, возобновились; пресеки их. Я очень рассержусь, если ты этому не воспрепятствуешь. Тебя расстраивают разговоры людей, которые должны были бы тебя утешать. Настоятельно советую проявить характер и поставить всех на свое место».

Поставить всех на свое место? На это у Жозефины недостает духу. В иные дни — так она и пишет императору — она предпочла бы умереть, чем длить бесконечные разлуки с ним: такое существование — слишком тяжкое бремя для ее слабых плеч. «Твое письмо огорчает меня, — отвечает он. — Зачем тебе умирать? Ты здорова, и у тебя не может быть серьезных причин для тоски. Думаю, что в мае тебе надо перебраться в Сен-Клу, но апрель пробыть в Париже. Мое здоровье в порядке, дела идут хорошо. Даже не думай о путешествии этим летом: жизнь на постоялых дворах и в лагерях не для тебя. Как и ты, я жажду встретиться и пожить спокойно. Я ведь годен на кое-что еще, кроме войны, но долг — превыше всего. Ради своего предназначения я всю жизнь жертвовал всем — покоем, выгодой, счастьем».

Легко ему говорить! А знает ли он, что клан по-прежнему не дает Жозефине житья? Что г-жа Летиция не желает навещать ее? Разумеется, Наполеону все известно, и он пишет матери: «Сударыня, я очень одобряю ваш выезд за город, но по возвращении в Париж вам надлежит для соблюдения приличий ежевоскресно обедать у императрицы за семейным столом. Моя семья — факт политики. В мое отсутствие глава ее — императрица».