Феликс Дан - Падение империи

— Потому, что я знаю свою Раутгундис… Она могла подумать, что я принес Бог весть какую страшную жертву, отказавшись от руки королевы Тюрингов. Мне же поцелуй моей жены и улыбка моего сына милей всякой короны. Но теперь от всего этого и следа не осталось. Я свободен, с одной стороны, но с другой, связан с двором больше, чем когда-либо. Бог знает, можно ли мне будет хоть раз в месяц вырваться на денек к тебе сюда. Поэтому я хотел бы перевезти тебя и сына в город, в роскошный отдельный домик, предоставленный мне отныне.

В коротких словах рассказал Витихис обо всем, что случилось в Равенне и какой важный ответственный пост назначен ему национальным правительством.

Раутгундис внимательно слушала своего мужа. Глаза ее блестели гордостью.

— Наконец-то готы поняли тебя и начинают ценить по заслугам. Теперь и ты будешь счастливый, мой Витихис. Мужчина не может жить одной любовью, как мы, женщины. И тебе тяжело было стоять на втором месте, чувствуя в себе способности занимать первое. Ты никогда не говорил мне об этом, мой Витихис, но я сердцем своим понимала твои мысли, как и ты мои…

С безграничной благодарностью взглянул Витихис на свою жену.

— Ты права, родная… Мне отрадно знать, что я недаром живу на свете, что мой труд приносит пользу родному народу. Одно только грустно — фальшивое положение бедной королевы… Она тоже пленница в своем дворце.

— Поделом ей, — сурово заметила Раутгундис. — Зачем она взялась за мужское дело? У нас, женщин, довольно своих обязанностей. Дай Бог с ними справиться.

— Ты родилась не в королевском дворце, моя Раутгундис, не дочерью и не матерью королей. В жилах Амаласунты течет кровь ее отца, и ей должна быть тяжела зависимость. Она очень горда.

— Я горда не меньше ее, Витихис, но у меня меньше тщеславия… Амаласунта, должно быть, женщина без сердца. Если бы она любила хоть кого-нибудь как следует, всем сердцем и всей душой, она не стала бы стремиться к власти, отстраняя мужчин.

— При дворе рассуждают иначе, Раутгундис… Амаласунта же выросла при дворе, признанной наследницей своего отца. Поэтому ей можно извинить многое. И ты станешь рассуждать иначе, когда поживешь при этом дворе.

Молодая женщина поднялась с места.

— Нет, Витихис, — спокойно и решительно ответила она. — Я не гожусь для придворной жизни. Посмотри на мои загорелые плечи, на мои жесткие руки. Разве такие руки у придворных дам? В деревне я на своем месте. Тут никто не откажет мне в уважении.

— Неужели ты сомневаешься в том, что мою жену будут уважать при дворе, как и повсюду?

— Да. Уважать будут твою жену, но не дочь горского мужика, не умеющую болтать по-латыни, стихоплетничать, бренчать на арфе и красить щеки и глаза… Ты не думай, я не стыжусь моего незнания. О, нет. Я горжусь своими рабочими руками и загорелым лицом. Я ведь знаю придворных дам. В доме соседа Кальпурния не раз видела я его жену, и тещу, и сестер, и их приятельниц… И все это важные матроны, ближайшие к Амаласунте придворные особы. А если бы ты знал, как они себя ведут здесь, где нет надобности стесняться и притворяться? Мне стыдно рассказать тебе, моему мужу, о том, как они общаются с молодыми невольниками. Право же, мои коровы и твоя кобылица приличней и сдержаннее… И с этакими-то особами мне бы пришлось ежедневно встречаться при дворе… Да разве я смогу пересилить себя и не высказать в глаза бесстыдницам мое презрение? Поэтому оставь меня здесь, Витихис… Так лучше будет для всех.

— Неужели тебе легче будет не видеть меня по целым месяцам? — заметил Витихис с ласковым упреком.

Вместо ответа сильные женские руки обхватили его шею, и дрожащие горячие губы покрыли поцелуями его лицо и руки.

Через три дня после этого разговора Витихис снова должен был уехать в Равенну. Нелегко было ему прощаться с женой и сыном… Непривычные слезы то и дело навертывались на глаза сурового воина, когда он вспоминал последние ласки жены, последний поцелуй маленького сына… Медленно подвигался он по широкому шоссе, устроенному древними римлянами точно на вечные времена, и на лице его было такое выражение, что Вахису, ехавшему сзади на громадном вороном жеребце, захотелось развлечь и утешить своего господина.

Пришпорив своего коня, рыжебородый гигант поравнялся с золотистой Балладой, медленно переступавшей своими стройными, тонкими, как у серны, ногами, и проговорил многозначительно:

— Хозяин, а хозяин… А ведь я кое-что знаю…

Витихис поднял голову.

— Вот как… Почему же ты до сих пор не поделился со мной своим знанием?

— Потому что ты меня не спрашивал, — рассудительно ответил Вахис.

Витихис слабо улыбнулся.

— Ну хорошо… Так я спрашиваю тебя теперь: говори, что ты знаешь?

— Вот это другое дело… Раз хозяин спрашивает, слуга должен отвечать.

— Так отвечай же наконец, болтун.

— Сейчас, сейчас, хозяин… Только прежде ты отвечай мне: говорила ли тебе хозяйка о том, что сосед наш, Кальпурний, стал совсем недобрым соседом.

— Говорила… А что?

— А то, что она наверное не сказала тебе, с каких пор это приключилось.

— Да что — «это»? — нетерпеливо спросил Витихис.

— Да то, отчего злится этот Кальпурний?

— Отчего? Жена мне не говорила, а с каких пор Кальпурний изменился, я и сам знаю. Полгода тому назад мы с ним жили в мире и согласии.

Вахис громко чмокнул губами от удовольствия.

— Я так и думал, что хозяйка не захочет беспокоить тебя подробностями этого дела и не расскажет того, что я знаю.

— Да что же ты знаешь наконец?.. Говори толком, — крикнул Витихис.

— А то я знаю, что Кальпурний встретился как-то раз с госпожой в лесу, и они были одни, вдвоем… Так оно казалось, и так они оба думали… А на самом деле в овраге лежал один человек, прикорнувший в тени, чтобы отдохнуть после того, как он нарубил целый воз дров…

— И это был лентяй Вахис, — улыбаясь, вставил Витихис.

— Угадал, хозяин… Именно так. Это был я, Вахис, сын Вахтеля… Не успел я еще задремать толком, как слышу голоса: «Здраьствуй, Кальпурний», — говорит она… А что он ей ответил, что они между собой потом говорили, — я не разобрал. А чего не знаю, о том и говорить не хочу… А только голову все же я поднял, чтобы посмотреть между деревьями на свою хозяйку… И вдруг вижу, — батюшки светы, — хозяйка-то наша как вспыхнет, совсем малиновая стала, да как подымет руку, да как хлопнет соседа по роже, так даже гул по лесу пошел. А он только за щеку схватился и прочь побежал, как побитая собака…

— А жена, что же? — спросил Витихис, бледнея.

— А хозяйка ему вслед крикнула: «Благодари Бога, негодяй, что честная готка не станет тревожить своего мужа из-за всякого дурака… Вот этой самой рукой я у волка из пасти барана вырвала, так с тобой-то, римский барон, я и подавно справлюсь».