Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Слышал я и другой вариант:

Крупнейший философ и филолог XX века Михаил Михайлович Бахтин избежал лагеря, но долгие годы был выключен из культурного процесса и жил в ссылке в Саранске. И вместо того чтобы повышать уровень нашей академической науки, писал в стол, вернее, в большой сундук, который в конце концов оказался полон ценнейших трудов. Я познакомился с Бахтиным в доме творчества в Переделкине. Он подолгу жил здесь, на первом этаже коттеджа, выходящего окнами на дачу Кассиля. Я взял на себя добровольно обязанность по утрам выносить Михаила Михайловича в кресле в сад, а вечером заносить обратно. Эту обязанность делил со мной тогда ещё совсем молодой литературовед Чудаков, специально для этого приезжавший из Москвы на велосипеде. Михаил Михайлович стеснялся своей немощи и того, что он, как ему казалось, обременял нас. Видимо, из благодарности и, может быть, из потребности в общении он всякий раз что-нибудь рассказывал или просто о чём-нибудь рассуждал. И было горько понимать, что это ничтожная часть того, чем он мог бы поделиться.

Например, он говорил о множестве глубинных пластов смысла в «Гамлете» Шекспира. Особенно многозначен центральный монолог «Быть или не быть». Смерть непонятна. Загадочна её необратимость и загадочно состояние человека после смерти. «Какие сны в том смертном сне приснятся?» — это размышление Гамлета похоже на концепцию сансара, перевоплощения, жизни после смерти. Можно предположить, что это результат влияния культуры Индии. Ведь Англия в это время уже стала на путь колониальных завоеваний.

О драматургии Островского Бахтин говорил: «Это бытописательная драматургия, слабая, лишённая философического содержания».

Бахтин считал, что мир, из которого ушёл Христос, никогда уже не будет прежним миром.

Брат Михаила Бахтина был членом английской компартии. Когда он умирал в 50-х годах, над его изголовьем висели портреты Ленина и Сталина.

Шкловский был потенциально гениален. Он стоял у истоков той литературно-критической методологии, которая позже развилась на Западе и получила название структурализма. Его мышление предвосхищало монтаж, ставший — через кинематограф — одним из общехудожественных средств XX века. Он одним из первых оценил значение модернизма в искусстве. А в жизни этот человек был, как и многие, далеко не равен себе. Любя Зощенко, он осудил его, потому что этого требовали инстанции, и до конца своих дней избегал его. Не случайно автор книг о Тынянове и Олеше — Аркадий Белинков, задумавший трилогию о трагедии художника в тоталитарном государстве, в качестве третьей фигуры выбрал Шкловского.

Возможно, именно по причине своей неполной осуществленности Шкловский всегда нуждался в аудитории, легко принимая за таковую любого человека, желающего его слушать. Вот мой конспект одного из его монологов.

«Хорошие слова говорят после смерти. Жаль. Их нужно говорить при жизни, тогда писатели будут жить долго.

Первый признак посредственности — отсутствие умения удивляться.

Не верьте, что литература ухудшается. „В наше время глубокого упадка литературы…“ — так писали журналисты в год вхождения в литературу Достоевского. „„Казаки“ — опять лишний человек“, — писала пресса. А книга жива и сегодня и всё время впереди.

Судьба героя должна лежать на карте истории. Без этого нет большого художника.

Писать надо длинно — договаривая вещь: договаривая додумываешь. Лучше всего думать с карандашом в руках. Писать нужно много. Писарев писал до 50 листов в год. И нужно уметь зачёркивать. Нужно раз в несколько лет менять мебель в голове.

В „Гамбургском счёте“ я не касался творчества Маяковского. Оно разрушило бы мою конструкцию. Это недостаток книги: нельзя обходить трудное.

Писатель должен много знать, менять знания, понимать, что мир изменяется. Иначе будешь осознавать и себя, и мир, как та девушка, которая плакала: мамку за папку выдавали, а меня за чужого мужика.

Античный художник делал идеального человека, подражая натуре. Не так средневековый. Даже если он хорошо знал своего героя, образ создавался абстрактным, неузнаваемым.

„Степь“ Чехова. Люди гибнут оттого, что родина больше их».

Один редактор издательства «Советский писатель», рассказывал Шкловский, отверг его рукопись по той причине, что в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».

Шкловский говорил: «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».

Обсуждались проблемы развития кинокомедии. Одни говорили: нужно усмешнять сценарии. Другие — повышать мастерство режиссёров. Третьи — создавать советских Чарли Чаплинов. Четвёртые — учить зрителя смеяться. Шкловский сказал: «Советской кинокомедии не будет, потому что нельзя одним фильмом рассмешить двадцать инстанций».

В Тбилиси проходила конференция, посвящённая Гегелю. На заключительном заседании выступало много ораторов — местные и приезжие, профессора и академики. И все говорили, какой Гегель великий, сколь значителен его вклад в мировую культуру. В первом ряду сидел пожилой грузин и одобрительно кивал головой. Когда заседание подошло к концу, он встал и сказал: «Вы замечательно отметили моё восьмидесятипятилетие. Такого юбилея у меня ещё не было. Только один маленький поправка: я не Гегель, Гегелия моя фамилия, и я не диалектик, а дегустатор. Остальное правильно. Большое спасибо».

В наше историческое время только провокатор мог открыто и безбоязненно говорить правду. Свободомыслие было профессиональным качеством доносчика, игравшего роль подсадной утки.

Гегель говорил: «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое». В нашем обществе столько зависти, что не нужно быть Моцартом, чтобы на тебя нашёлся десяток Сальери.

Сложился целый пласт языка, вернее янтиязыка — средства человеческого разобщения: «На нас возложено…», «Нам выпала честь…», «Нам предписано…», «Нам поручено…», «Мы выполним и перевыполним…», «Берём на себя повышенные обязательства…» и так далее.