Д. Коштолани - Нерон

Вечерами она, покорная, приходила к нему; она, завоевавшая ему трон и повелевавшая ему когда-то каждым своим жестом. Она целовала и обнимала его, бросалась ему в ноги, и обезумев, заливаясь слезами, умоляла: — Верни ее!

Слова эти были как бы эхом того, что говорила Поппея. Ведь и она уговаривала его: — Верни ее!

Нерон не знал о том, что в это время происходило в его дворце.

Однажды, когда он там находился и, сидя у себя в архиве, рылся в рукописях, до него долетел шум.

На Форуме прошла молва, что Октавию вернули из ссылки и тайно водворили в отдаленные покои дворца.

На улицах стали образовываться группы; обсуждались события; народ надеялся на перемену. Разраставшаяся толпа устремилась ко дворцу, чтобы приветствовать возвращенную из изгнания молодую императрицу. К манифестантам присоединялись кучки любопытных и смутьян. Толпа потоком хлынула вперед. Она опрокидывала статуи Поппеи и увенчивала розами изображения Октавии.

Нерон прислушивался к шуму со смешанным чувством страха и недоумения.

Охрана защищала дворец. Она отогнала обнаженными мечами толпу, которая уже ринулась на мраморную лестницу, чтобы прорваться к императору. Внезапно распахнулись двери зала, в котором находился Нерон. Перед ним предстала Поппея, растрепанная и без вуали.

С первого взгляда было видно, что она прибежала во дворец сквозь скопище народа, с опасностью для жизни. Она еле переводила дух…

Вид этой преследуемой женщины, чьей смерти с угрожающими криками требовала толпы, и которая пробралась сюда, оборванная, как потаскушка — тронул Нерона.

После долгой разлуки красота ее с новой силой взволновала его. Он был потрясен ею.

— Что случилось? — спросила Поппея укоризненно, словно привлекая его к ответу.

Нерон почувствовал угрызение совести.

Он стал убеждать ее, что все происходящее — лишь комедия.

Послышалась музыка. Флейтисты заиграли перед дворцом. Некоторые стали бросать в окна цветы.

— Это — в ее честь, — рассмеялась Поппея, — флейтисты имеют основание радоваться…

Но в рядах толпы пробежал ропот. Несколько свистков прорезало воздух. Полетели камни.

— А вот это относится ко мне!

— Нет, ко мне… — пробормотал Нерон.

— К нам обоим; мы пропали, они желают нашей гибели; как «преданнейшая мать», так и «преданнейшая супруга».

Нерон опустился на сиденье.

— Теперь мне надо идти, — сказала Поппея, — я только пришла с тобой попрощаться. Не допускай посягательства на свою жизнь! Нельзя ждать, пока оно осуществится. За твоей спиной уже привезли сюда Октавию. Завтра найдут для нее нового императора.

Нерон стал прислушиваться к тому, что происходило на улице. Шум утих. Охрана доложила, что толпа разогнана. Опасность миновала. Император попросил Поппею остаться. Он сел рядом с ней.

— Я это предсказывала! — произнесла она с горечью. — Я знала об этом, говорила тебе, но ты мне не поверил.

Император молча взял ее руку.

— Ты была права, и только тебе можно верить! Теперь я прозрел! — и он устремил взор вдаль. — Я, наконец, увидел всех… если бы только я мог видеть и тебя, дорогая, не испытывая боли…

— Боли? Отчего?

— Оттого, что я так сильно люблю тебя…

— Так почему ты не хочешь быть счастливым? — твердо спросила Поппея. — Почему ты боишься полноты счастья, огромного, необъятного счастья?

Нерон привлек ее к себе и припал горячим лбом к ее груди.

— Сегодня же я пошлю Октавию в Пандатарию.

Пандатария — остров, куда ссылали приговоренных к смерти — представлял собой вредную, болотистую местность, где осужденные быстро погибали.

— А Отон? — напомнила Поппея. — Ведь и он стоит между нами!

Прижавшись к Нерону, она взмолилась: — Освободи меня от него!

Император назначил Отона наместником в Лузитании; ему были устроены торжественные проводы.

Со дня демонстрации дворец Антония был, по требованию Нерона, окружен усиленной стражей, и у Агриппины отняли свободу даже в ее доме. Она ждала… Вся ее жизнь превратилась в сплошное ожидание.

Она постоянно носила при себе кинжал и за каждой трапезой дважды принимала противоядие, как это вошло в обычай в влиятельных кругах Рима.

Общество римских арфистов сперва снимало на «Via Appia» лишь две комнаты, где его члены собирались для обсуждения своих профессиональных нужд. Здесь также продавались по удешевленным ценам инструменты и струны. В этом скромном помещении артисты ежедневно ужинали, набивая пустой желудок мясными обрезками и кислыми бобами, запивая их скверным вином и скрашивая скромную трапезу песнями.

Но со временем этот убогий уголок превратился в одно из самых пышных и наиболее посещаемых учреждений Рима. Им было занято целое здание; однако и оно не вмещало всей стекавшейся туда публики. Помимо непрестанно увеличивавшегося числа членов, росло и количество гостей. «Общество» превратилось в шумный центр, где день и ночь кипела жизнь. Перемена явственно отразилась и на обстановке. Лежанки изобиловали мягкими подушками; появились золоченые сиденья и статуи.

На трапезах подавались лакомства и самые утонченные блюда. Арфисты стали изысканнее одеваться: они щеголяли в тогах и головных уборах, приноравливаясь к новой публике, влившейся в их Общество; публика эта состояла из патрициев, военной знати и богатых промышленников.

Сначала представители высших кругов заглядывали к арфистам лишь случайно, разыскивая какого-нибудь приятеля, или измышляли благовидный предлог для своего посещения. Теперь же Общество дополняло им дом и семью. Патриции и богатые лавочники понемногу восприняли манеры музыкантов, писателей и риторов. Они переняли их небрежный, слегка томный тон и презрение к установленным формам. Упитанные фабриканты завидовали интересной бледности поэтов. Художники и обыватели постепенно свыкались друг с другом; между ними даже появлялось сходство.

У самых дверей зала находилось постоянное место карлика Ваниция. Он был здесь неизменным гостем. Он восседал на специальном высоком кресле; появлялся он еще днем, а уходил одним из последних, глубокой ночью. Он больше не был шутом за императорской трапезой; напротив того — все теперь заискивали перед разбогатевшим карликом, который с сознанием собственного достоинства нес свой горб, завоевавший ему почет и исключительное положение. Все посетители сгибались перед ним. Он сидел за столиком, уставленным напитками и яствами, но даже не прикасался к ним; он не знал более ни голода, ни нужды. Все стремившиеся к выгодным должностям льстили ему, чтобы он замолвил за них словечко, ибо он был всесилен. Но он их обычно спроваживал отрицательным движением головы. Говорить он избегал, так как стеснялся своего пискливого голоса.