Д. Коштолани - Нерон

Так прошло два года, вплоть до того осеннего вечера, когда, сидя на дерне своего сада и склонив голову на колени красавицы, он в последний раз слушал свои стихи, петые свежим голосом Миррины под аккомпанемент лиры, по струнам которой скользили белые пальцы. Заходящее солнце горело на раскаленном копье Минервы Парфенона. Детская рука Сималиона с трудом удерживала золотую чашу, наполненную вином с медом. Он сделал усилие, чтобы поцеловать свою возлюбленную; розы, венчающие его, стали осыпаться, покрывая дождем лепестков грудь Миррины; вздохнув, он закрыл глаза и умер на тех коленях, которым отдал последние остатки своей жизни.

Молодая девушка оплакивала его с отчаянием вдовы. Она обрезала свои великолепные волосы, чтобы возложить их как жертву на его могилу, оделась в темную шерсть, как высокодобродетельные афинянки, и оставалась безвыходно в своем доме, безмолвном и закрытом.

Но необходимость существовать и поддерживать ту роскошь, к которой она привыкла, держать коляску и рабов, заставили ее подумать о своей красоте, и тогда самые выдающиеся гетеры встревожились появлением новой соперницы. В темно-рыжем парике, скрывающем остриженные в честь траура волосы, и одетая в тонкие покровы, из которых выступала ее чудная шея, обвитая жемчугом, и свежие руки алебастровой белизны, украшенные до плеч браслетами, она появлялась в высоком окне своего дома с гордым величием богини, которая ожидает поклонения. Богачи Афин с наступлением вечера отправлялись на улицу Треножников, чтобы лицезреть «вдову поэта», как ее прозвали посетители Церамико. Некоторые, более смелые или более пылкие, подымали указательный палец в виде немого вопроса, но напрасно надеялись они получить от нее утвердительный ответ.

Очень немногие удостаивались войти в дом знаменитой куртизанки. Поговаривали, что бывали ночи, когда в минуты тоски, она открывала двери своего дома той молодежи, которая лепила свои первые статуи в садах Академии или произносила свои стихи, еще неизвестные праздным посетителям Агоры, людям, которые могли оплатить любовь лишь несколькими оболами или самое большее драхмой. И наоборот, богачи, которые предлагали золотые эстатеры или несколько мин, чтобы войти в дом, чувствовали себя бедняками, будучи не в состоянии удовлетворить свои желания. Старые куртизанки с истинным благоговением рассказывали на ушко, что один азиатский царек, проезжая через Афины, заплатил Миррине за одну ночь два таланта — то, что расходовала в год любая греческая республика — и что красавица гетера, нисколько не тронутая получением такого крупного состояния, единственно разрешила ему провести с ней столько времени, сколько потребуется для истечения воды ее клепсидры [7] Водяные часы. , тогда как обыкновенно, отдаваясь мужчинам, измеряла любовь песочными часами.

Баснословно богатые купцы, прибывая в Пирей, искали приятельских связей, чтобы проникнуть в дом Миррины. Они осыпали подарками странствующих артистов, бывших друзьями куртизанки, чтобы быть приглашенными на ее ужины, и не один из них, прибыв в порт с кораблями, нагруженными дорогими товарами, продавал их ранее, чем разгрузить судна, чтобы только поскорей побывать в доме поэта, и возвращался на родину принятый из милости на корабль, но довольный своей бедностью, видя зависть и уважение, которые он внушал своим спутникам.

Так же Миррина узнала и Бомаро, иберийского юношу, купца Зазинто, который прибыл в Афины с тремя кораблями, нагруженными кожей. Куртизанку привлекла его нежность, которая так разнилась от грубости других негоциантов, развращенных жизнью больших портов. Он говорил мало и краснея, точно уединение долгих пребываний на море придало ему робость девушки; если его заставляли рассказывать свои морские приключения, он делал это просто, не упоминая о пренебрегаемых им опасностях, и проявлял детское удивление перед культурой греков.

Миррина в течение ужина, на котором увидела его в первый раз, чувствовала на себе его пристальный взгляд с тем выражением нежности и благоговения, с каким смотрят на богиню, которой невозможно обладать. Этот мореплаватель, воспитанный среди варваров, в далекой колонии, которая еле сохранила признаки матери-Греции, начал интересовать куртизанку более, нежели афинская молодежь и могущественные купцы, которые ее окружали. Трепеща и волнуясь, он вымолил у нее, как милость, одну ночь, и провел ее подле Миррины, более преклоняясь, чем наслаждаясь, обожая свою обнаженную царицу, трогаясь ее голосом, который убаюкивал его теплым материнским воркованием, сопровождаемым звуками лиры.

Проснувшись, он пожелал оставить ей целое состояние: весь груз своих кораблей, но Миррина, не зная почему, отказалась принять это, несмотря на все его уверения, что он богат, не имеет родителей; что там далеко, в этой стране варваров, он владеет многочисленными стадами, сотнями рабов, которые обрабатывают его поля или работают в рудниках; что у него есть горшечные мастерские и много кораблей таких же, как те три, которые доставили его в Пирей. И, видя, что куртизанка, отказываясь принять от него деньги, относится к нему как к щедрому мальчику, он купил на улице Серебряников чудесное жемчужное ожерелье, которое было предметом желания и зависти всех гетер, и, прежде чем уехать, послал его Миррине.

Затем он снова возвращался много раз, не решаясь вернуться в свою страну. Он подымал паруса своей флотилии, но в первом же встретившемся по пути порту, принимал груз для Афин, не условливаясь даже в цене, и, как только достигал Пирея, сейчас же бежал в дом куртизанки, где оставался до тех пор, пока ему не казалось, что его присутствие наскучило Миррине.

Куртизанка в конце концов привыкла к этому возлюбленному, всегда стремящемуся быть у ее ног, жаждущему умереть за нее, и проявляющему свое обожание со страстностью варвара, столь разнившеюся от скептицизма и насмешливой учтивости афинян. Она называла его «братишкой», и это слово, которое гетеры употребляли в отношении молодых любовников, мало-помалу приобрело в ее устах теплоту искренней ласки. Когда он запаздывал возвращаться из своих путешествий по островам, она с нетерпением ждала его, и, как только видела входящим, бежала с раскрытыми объятиями, в порыве буйной радости, которой никогда не испытывала в отношении других друзей.

Она не любила его так, как поэта, но страстная покорность Бомаро, его любовь, почтительная и нежная, будила в Миррине чувство благодарности.

Однажды ночью ибериец, казавшийся весьма озабоченным, решился после долгих колебаний, высказать ей свои намерения.

Он не мог жить без нее; никогда он не вернется в Зазинто; он решил лучше потерять все свое состояние, чей оставить ее и не видеть больше. Он предпочел бы стать выгрузчиком товаров на набережной Фаралео… И продолжая говорить, точно пускаясь вскачь, чтобы скорей миновать препятствие, он торопливо предложил ей стать его женой, получить его состояние, отправиться с ним туда, в смеющийся Зазинто цветущих полей и гор розового цвета, столь походящих на поля и горы Аттики.