Д. Коштолани - Нерон

Миррина смеялась, слушая его, но внутренно она чувствовала себя взволнованной трогательным самоотвержением иберийца, который, чтобы соединиться с нею навеки, делал смелый прыжок, спускаясь позорным полетом в диктерион и на Церамико. Куртизанка отклонила это предложение с шутливой улыбкой, но Бомаро упорно настаивал на своем. Разве она не утомилась этой жизнью, не устала чувствовать себя как бы предметом большой ценности, но в большинстве случаев быть презираемой грубыми людьми, которые считали себя ее господами только потому, что предлагали ей свое золото. Разве не приятно ей быть самостоятельной владелицей в Иберии, окруженной народом, который будет удивляться ее талантам афинянки.

Бомаро победил ее своей настойчивостью, и в один прекрасный день афинские куртизанки с поражением узнали, что Миррина продала свой дом на улице Треножников, и увидели, как рабыни переносили в порт богатства, собранные за три года и представляющие собою безумное состояние, как складывали их на корабли иберийца, который прикрепил к их мачтам свои пурпуровые паруса для торжественного путешествия.

Куртизанка, желая успокоить человека, который так беззаветно отдался ей, решила оставить в Афинах свое прошлое. Она хотела стать новой женщиной, забыть свое имя, и потому попросила Бомаро перечислить ей красивейшие имена иберийских женщин, причем остановилась на имени Сонники, как самом благозвучном.

Прибыв в Зазинто, мореплаватель и афинянка соединились брачными узами в храме Дианы, в присутствии всего сената, к которому принадлежал молодой человек. Город поддался действию того обаяния, которое, казалось, исходило от личности Сонники. Она являлась как бы дыханием далеких Афин, туманившим головы греческим купцам Сагунта, которые отупели от своего долгого пребывания среди варваров.

На пирах, когда пились сладкие вина, и Сонника пела гимны великих маэстро, вся сагунтская молодежь греческого квартала чувствовала себя охваченной желанием пасть к ее ногам, поклоняясь ей, как богине.

В первый же год супружества Бомаро почувствовал, что опорой благосостояния является эта женщина.

Она наблюдала за половыми работами, многочисленными стадами, горшечными фабриками; отправлялась встречать прибытие кораблей, и громадное состояние Бомаро увеличилось благодаря удачным предприятиям, в отношении которых она давала советы своим мягким, мелодичным голосом.

Когда пыл любовных желаний был удовлетворен, Бомаро снова стал совершать мореплавания, уверенный в успехе своей торговли и желающий увеличить еще более то благосостояние, которым так умело руководила Сонника. Последняя же окружила себя молодыми людьми, с которыми обращалась как госпожа. Греческая молодежь, родившаяся в Сагунте, следовала за ней, чтобы изучать вкусы и привычки Афин, которые были их заветной мечтой. Злые языки города называли ее «Сонникой куртизанкой», но народ, которому она помогала, и мелкие торговцы, которым никогда не отказывала i поддержке, величали ее «богачкой Сонникой» и готовы были подраться с теми, которые худо говорили о ней.

Однажды зимою, после четырех лет супружества, Бомаро погиб во время кораблекрушения подле Геркулесовых столбов, и Сонника оказалась собственницей громадного состояния и почти госпожой всего города. Она освободила рабов в память несчастного мореплавателя, отправила щедрые пожертвования во все сагунтские храмы, воздвигла в Акрополе погребальный мавзолей памяти Бомаро, выписав для этого из Афин шлифовщиков мрамора. Благодаря ее щедрости, ей прощали ее происхождение, и в конце концов она достигла того, что город строгих нравов, примирился с ее жизнью, веселой и свободной, которая являлась возрождением афинских нравов среди иберийской воздержанности.

И так она жила, не впуская в свой дом других женщин кроме рабынь, флейтисток и танцовщиц, окруженная мужчинами, которые ее желали, но не отдаваясь никому из них, и всегда думая об Афинах, этом просвещенном городе, который хранил ее прошлое, и нравы которого она стремилась воскресить.

Философ Эуфобий, дойдя до этого места своего рассказа, стал доказывать чистоту Сонники. Наперекор тому, что говорили гречанки торгового квартала, у Сонники не было любовников; это утверждал он, у которого был самый злой язык в городе. Иногда она чувствовала влечение к некоторым из своих посетителей. Алорко, сын одного кельтиберского царька, который живет в Сагунте и часто посещает ее дом, произвел на нее известное впечатление своей мужественной красотой и дикой неукротимостью сына гор. Но в решительный момент Сонника отступала, словно боясь унизиться слиянием с варварской нацией. Воспоминание об Аттике всецело владело ее воображением. Если бы она была любима каким-нибудь молодым афинянином, прекрасным, как Алквиад, поющим стихи, вылепливающим статуи и проявляющим ловкость и талантливость, достойные Олимпийских Игр, тогда быть может она упала бы в его объятия; но ее целомудрие продолжало сохраняться среди высокомерных кельтиберов, которые на всех празднествах появлялись с мечом на боку, или среди изнеженных сыновей коммерсантов, завитых, употребляющих благовония и ласкающих маленьких рабов, которые сопровождали их в бани.

— Ты, афинянин, должен представиться Соннике, — продолжал философ: — она примет тебя хорошо… Положим ты не юноша несовершеннолетний, — добавил он, насмешливо улыбаясь, — у тебя седеет борода, но твоя фигура обладает надменностью царя из Илиады, а на челе лежит печать чего-то напоминающего величие Сократа; и кто знает, не станешь ли ты наследником богатств Бомаро. Если это случится, не забудь бедного философа; я удовольствуюсь бурдюком лауронского вина за то, что теперь ты обрекаешь меня на жажду.

И Эуфобий засмеялся, похлопывая Актеона по плечу.

— Я приглашен эту ночь на пир Сонники, — сказал грек.

— Ты также?.. Мы там встретимся. Положим, я-то не приглашен, но вхожу туда с таким же правом, как домашняя собака.

Актеон, оставшись снова один, стал бродить в центре рынка. Грек видел, как мало-помалу пустел рынок. Пастухи гнали свои стада к воротам моря; кельтиберские родоначальники, проводив своих жен к группе лошадей, мчались галопом, желая поскорей очутиться в своих горных деревнях, пустые тележки лениво катились по направлению к сагунтским селениям.

Актеон снова заметил под портиками кельтиберского пастуха, который переходил от одной группы к другой, словно неосмысленный простолюдин, интересующийся каждым разговором. Проходя мимо грека, он взглянул на него теми загадочными глазами, которые будили В нем неопределенное воспоминание.

Солнце начинало заходить. Вечерняя заря золотила, листву деревьев, придавая ей вид янтарной прозрачности. По сельским дорогам звенели колокольчики стад, скрип повозок и убаюкивающее пенье поселян.