Наталья Харламова - 300 спартанцев

— Если сражаться числом, то не хватит и всего эллинства, которое составляет малую часть по отношению к необъятному варварскому миру. Если же полагаться на доблесть, то моих воинов вполне достаточно. Поэтому не станем терять время на бесполезные разговоры и препирательства, но отправимся в путь.

Леонид произвёл смотр своему отряду и остался доволен. В его распоряжении была сильная, дисциплинированная, достаточно монолитная армия. Было утро. Солнце радостно приветствовало их, обжигая своими лучистыми прикосновениями, от которых к концу дня лица у всех заметно потемнели. «Напрасно Горго раньше времени хоронила меня, — подумал он бодро, — с таким войском можно отправляться хоть на край света, хоть в глубины Азии. Мы ещё посмотрим — кто кого. Погоди, Ксеркс, торжествовать победу раньше времени».

Они миновали отрог Керата, отделяющий Мегариду от Аттики. Здесь заканчивался Пелопоннес. Леонид в последний раз оглянулся на дорийский полуостров, который ему не суждено было больше увидеть. Ему уже случалось проходить этой дорогой, но никогда он не вглядывался в окружающее так внимательно, как сейчас.

Перед ними простиралась земля Аттики, которую они должны были пересечь с юго-запада на северо-восток и подойти к тому месту, где её обступали горы Киферона, которые главным своим кряжем отделяют Аттику от Беотии.

Никто из граждан Афин не принял участие в их походе. Фемистокл спешно укреплял флот и заявил, что главная их помощь будет состоять именно в поддержке с моря. Спартанский флот, по расчётам Леонида, должен был через два дня соединиться с афинскими триерами в Сунион, самой южной точке Аттики, оттуда союзники должны плыть на Эвбею, чтобы прикрывать Леонида с моря, не позволяя персам высадиться в Средней Греции и ударить в тыл спартанцам. Согласованности действий сухопутных и морских сил оба полководца, Леонид и Фемистокл, отводили большую роль.

День был ясный. Они шли всё дальше на север. Узкая дорога свернула в направлении Беотии. Вокруг возвышались лесистые склоны горной гряды, поросшие сосняком, дикой оливой и орешником. Кое-где попадались одиноко стоящие дубы. Стайки птиц, потревоженные их появлением, время от времени взвивались к небу.

Им предстояло пересечь перевалы Киферона и оказаться на земле малогостеприимной — среди тех, кто не верил в победу эллинов и предпочитал покориться персам, спасая жизнь ценою свободы. Тропа круто поднималась вверх и шла в обход высокой скалы. Леонид взглянул на зеленеющую равнину Аттики, по которой тонкими струйками расходились дороги, ведущие к Елевсину, на Истм, в Афины и Сунион. Внезапно он различил на дороге, идущей от Афин, движущуюся точку. Всмотревшись, он разглядел ехавшего на ослике мужчину плотного телосложения, который размахивал руками, подавая им какой-то знак.

«Наверно, Фемистокл посылает вестника, — решил Леонид, — только посланец его явно толстоват и староват для вестника. И почему он едет на осле? Вестников, передвигающихся на ослах, мне ещё не доводилось видеть. Что же, надо подождать его».

Леонид отдал распоряжение устроить привал после крутого спуска за перевалом, а сам, повернув коня, поехал навстречу всаднику.

— Зачем ты сюда приехал, Симонид? — сказал Леонид, узнав в путнике знаменитого поэта. — На этот раз мы идём умирать, а не на прогулку. Счастливому избраннику муз — не место на поле брани. Отправляйся назад, мой дорогой друг.

— Сколько бы ты ни гнал меня, Леонид, я не поеду. Я здесь, потому что мой долг поэта зовёт меня присутствовать там, где сегодня решается судьба всей Эллады. Я уже стар, Леонид, я прожил большую жизнь и хочу встретить смерть, достойную доблестного мужа. Я пойду с вами и останусь с вами до конца. Я хочу разделить твою судьбу, царь Спарты. Не пытайся присвоить доблесть себе одному, оставь что-нибудь и другим.

Не торопясь, возвращались они в лагерь. Леонид пригласил поэта в свою палатку. Туда же пришёл акарнанец Мегистий.

Между ними завязалась беседа. Спартанский царь с нескрываемым любопытством смотрел на поэта. Вещий старец вызывал в нём чувство глубокого благоговения. Ему хотелось узнать его как можно лучше и почерпнуть хоть немного из этого неиссякаемого источника мудрости и остроумия.

— Симонид, — обратился к поэту спартанский царь, — о тебе рассказывают разное. Некоторые считают тебя хитрецом, который умеет поладить с любым. Ты был другом афинских тиранов — Гиппия и Гиппарха, фессалийских Скопадов, в то же время в нынешних Афинах ты в наилучших отношениях с демократом Фемистоклом. Как тебе это удаётся?

— Завистники ставят мне в вину мои достоинства. Это обычное дело. Уметь ладить с людьми — знак мудрости. Тираны ничем не хуже демократов. У всех у них одинаково развиты честолюбие и жажда власти. Просто они поставлены в разные условия. При других обстоятельствах Фемистокл мог бы оказаться тираном ничуть не лучше Гиппия. В то же время те же тираны сегодня могли бы оказаться последовательными демократами. Любой политик — человек, больной властью, а как он её добивается — дело случая. Что касается меня, то лучшей и самой почтенной формой правления я считаю законную монархию, как у вас в Спарте, например. Тирания — менее удачный вариант, но тоже вполне подходящий, если тиран не переходит границ дозволенного и должной меры, действуя для благополучия большинства. Тираны, с которыми мне приходилось общаться, были здравомыслящими людьми, достойными уважения, чего я не могу сказать о тех, кто зовёт себя демократами. Взять хоть этого деревенщину Фемистокла.

— Фемистокла? — удивился Леонид. — О вашей дружбе ходят легенды.

— Да, я стараюсь ладить и с ним, как и с другими политиками, но признаюсь, что ни один тиран не вызвал у меня такого неприятия, как этот рыжий самонадеянный демагог-демократ. Он знает, за кого я его почитаю, но ему всё равно. Я ему нужен. Леонид, мои отношения с Фемистоклом далеко не такие безоблачные, как это может показаться. Он, как мне кажется, не выносит меня и, кстати, ревнует к тебе. Я думаю, что он никогда не простит мне, что я отправился вместе с тобой в Фермопилы.

— О тебе говорят ещё, что ты продаёшь свой талант.

— Как это — продаю? — удивился Симонид.

— Ну, что ты сочиняешь стихи за деньги.

— А, это… гм. А на что бы я тогда жил? — усмехнулся Симонид. — В древности наши поэты были аристократами, им не было нужды искать себе заработок. Я бы тоже предпочёл творить свободно, повинуясь только зову Аполлона, пренебрегая посулами Гермеса. Но, увы, мой дар — единственное моё достояние. Не вижу ничего дурного в том, чтобы составить на заказ надгробные эпиграммы в память почивших достойных граждан. Позорно делать это бездарно. А если стихи написаны талантливо, кто может меня упрекнуть?