Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Они выбрались самым коротким путем за пределы города и катили теперь по предместью, мимо чьей-то усадьбы с апельсиновой рощей и цветниками. Раньше Лили, конечно, задумала бы тайно нарвать цветов, но теперь она поручила Картеру спросить разрешения хозяев. Он вскоре вернулся с роскошным букетом, и она, просияв, воскликнула:

— Ах, какие цветы! Ты передал им мою благодарность? Они так милы! Наверно, увидели, что в коляске ребенок.

— Без сомнения, — сказал полковник, наблюдая с улыбкой наивную радость жены. — И эту вот розу хозяйка дома посылает лично ему.

Тщательно обобрав все шипы на стебле, розу отдали Рэвви, и тот сжал ее в пухленьком кулачке и тотчас же стал сосать.

— Глядите, он нюхает розу, — вскричала в восторге Лили, с полной верой в разумность всех действий своего божества.

— Он знакомится с ней своим испытанным способом, — сказал Равенел, — поистине универсальным. Все, что видит, он тащит в рот — таков его метод познания. Будь он иных размеров и имей иные возможности, он засунул бы в рот всю вселенную. Счастье для человечества, что ему не добраться до солнца. Мир погрузился бы в страшную тьму, а он бы обжег рот. Пока что, моя дорогая, он, кажется, хочет сжевать лист. Это тот чрезвычайный случай, когда дед имеет право вмешаться.

Розу у Рэвви отняли и украсили ею его шелковый чепчик; ребенок следил за цветком, пока тот не исчез из его поля зрения.

— Он едящее существо, — продолжал свою речь доктор. — Пока он на большее не способен, но это не так уже мало. Все, что ему сейчас надобно, это требовать пищу и ее получать; к счастью, господь в своей милости к детям не обременил их другими заботами. Другие заботы он предоставил нам. А младенец глотает пищу, переваривает и усваивает. Он наделен талантом претворять эту пищу в свою плоть, в свою кровь. Делает это безостановочно, энергично, с огромным успехом. И ничего, кроме этого. Выполняет свой долг младенца, человека едящего. Выполняет блистательно.

— Ты рисуешь его как машину, — возразила Лили отцу, — или какую-то устрицу!

— Золотые слова, — ответил ей доктор, — именно устрица. Простотой своего функционирования он подобен сейчас самым простейшим животным. Я не касаюсь, конечно, его духовных возможностей. Они грандиозны, необозримы. Если мы взглянем на лобную долю его мозговых полушарий, то увидим, какой изумительный это, хоть и мало налаженный пока еще инструмент.

— Не пугай меня, папа, прошу тебя, — взмолилась в ужасе Лили. — Надеюсь, вы не кладете младенцев на анатомический стол.

— Таких бойких ни в коем случае, — поспешил отшутиться доктор и перевел разговор на другую тему. — Посмотрите, какой он здоровенький. Он сумеет дожить до конца нашей войны (хотя ты и назначила длиться ей сорок лет) и будет в числе победителей.

— Мы их побьем много раньше, — сказала Лили. — Когда я говорила про сорок лет, я не знала, что выйду замуж за северянина.

— Да, после этого чуда все на свете возможно, — философски заметил доктор.

Я не цитирую реплик полковника Картера. Его первый брак был бездетным, продолжался недолго, и он мало что смыслил в отцовских чувствах и в детях. Полковник вообще бывал молчаливым в семейном кругу, разве что речь заходила о повседневных вещах или касалась его военной специальности. Ну, а сейчас он был целиком поглощен женой и младенцем: старался теплее укутать Лили, ласкал сынишку.

— Какой он горячий на ощупь! Тянет меня за усы! Смотрите, разинул рот, прямо хочет меня съесть! — таковы были главные реплики любящего отца. Младенец, казалось Картеру, принадлежал к какой-то совсем незнакомой ему породе живых существ — выше его или ниже, Картер не знал. В отношении жены сомнений у Картера не было, если она касалась его руки, это было касанием неба.

Порвав с миссис Ларю, он испытал облегчение, чувство свободы, моральный подъем. Они мало встречались, а если встречались, то в присутствии третьих лиц и, беседуя, не касались былых отношений. Возможно, что их разрыв и не был бы долгим, окажись они снова вдвоем и одни, как на «Креоле». Но сейчас полковник был полон забот о семье и ребенке, страдания жены были живы еще в его памяти, и он оставался глухим к голосу страсти.

Миссис Ларю, как уже было сказано, не имела ни чести, ни совести, но, как многие люди холодного разума, держалась своих решений. Во внезапном порыве чувств, она объявила Картеру, что должна с ним порвать, и решила, что так и будет, что бы он ни ответил. Ей было немного досадно, что полковник легко примирился с ее решением, но она постаралась все так себе объяснить, чтобы тщеславие ее не страдало, а решимость осталась прежней.

«Надо быть грубым животным, чтобы в такой момент не любить жену, — рассуждала она. — А будь он грубым животным, он бы мне не понравился. Красота, телесные качества — это еще не все. C’est par le coté morale, qu’on sépare de moi. Après tout, je suis presque aussi pure dans les sentiments, que ma petite cousine». [147] Он ушел от меня по моральным причинам. В конце концов, я столь же чиста в своих чувствах, как моя кузина. (франц.).

Пока что ее обет причинял ей страдания. Порой ей казалось, что надо серьезно задуматься, пойти наконец замуж, покончить со всеми случайными связями и с треволнениями. Должно быть, в такую минуту раздумий она и послала однажды письмо Колберну, в котором сообщила ему о рождении Рэвви и о прочих событиях у Картеров. Причем написала об этом столь ярко и столь сочувственно, что он был искренне тронут (хотя и смущен, признаться, ее откровенностью).

«Приходишь в конце концов к тому выводу, — писала она, — что семейная жизнь полна и возвышенных радостей, и жестоких страданий. И я не решаюсь советовать вам непременно жениться. Останетесь вы одиноким или вступите в брак, все равно вы будете каяться. Страданий и в том и в другом случае будет больше, чем радостей. А значит, бороться за личное счастье — бесцельно и надо стремиться к тому, чтобы сделать счастливым другого. Не в этом ли главная тайна всей нашей жизни?»

«Быть может, я был неправ, осуждая ее? — размышлял про себя Колберн. — В порочной душе не рождаются подобные мысли».

Колберну было бы трудно понять и даже представить себе те странные мысли о долге, о совести и о добродетели, которые эта дама скопила себе на потребу. Причем из таких источников, которые полностью были чужды ему, как питомцу новоанглийской морали. Он исходил из заветов предков своих, пуритан, а она — из философии героев Бальзака.

Мы сейчас подойдем к знаменитому и несчастному рейду северных войск на Ред-Ривер. [148] Весенняя кампания 1864 г. на Ред-Ривер (к северо-западу от Порт-Гудзона), начатая по инициативе северного командования, сопровождалась большими потерями и изобиловала, по мнению американских военных историков, крупными тактическими просчетами и ошибками обеих сторон. Хотя формально целью северных войск был прорыв из Луизианы в Техас, есть основание считать (об этом говорит и Дефорест в своем романе), что северное командование находилось под тайным давлением капиталистов и спекулянтов, желавших получить скорейший доступ к богатым хлопковым и сахарным плантациям западной Луизианы. В XXX главе романа описано поражение северных войск 8 апреля 1864 г. при Сабайн-Кросс-Роде; в XXXII главе — успех северян 21 апреля в Гранд-Экоре, при переправе через Кейн-Ривер. В зимние месяцы 1863/64 года и в военных и в штатских кругах Нового Орлеана царило неслыханное волнение в связи с предстоящим походом. Задача похода состояла не только лишь в том, чтобы изгнать мятежников прочь с Юго-Запада, но имела добавочной целью вовлечь в коммерческий оборот огромные залежи хлопка, скопившиеся на баснословно богатых плантациях долины Ред-Ривер. А хлопок был золотом, был валютой, наполнял вам карманы, определял платежеспособность страны. Тысячи коммерсантов в безумии, не помня себя устремлялись к хлопку. Он был наваждением, всеобщей болезнью, горячечным бредом.