Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Мисс Равенел, разумеется, видела, в кого метит ее отец, критикуя пьянчуг далекой Луизианы. Но она полагала, что он пристрастен сейчас как к своим землякам, так и к Картеру, и не вступала с ним в спор; ее грусть еще не утихла, и она опасалась выдать себя.

— Пусть идут к предначертанной гибели, — заключил свою речь доктор, возвращаясь к плантаторам, потому ли, что начал с них, или, может, решив, что с подполковником все покончено. — Они не погибли от пьянства, так пусть же их сокрушит лавина войны, политический горный обвал. Ничто не спасет теперь этот рабовладельческий Содом; им не сыскать пяти праведников, им не сыскать ни одной справедливой идеи. Их сотрут в порошок, как и всякого, кто осмелится стать на пути прогресса. А взамен их придут другие, кто окажется более к месту в век печатных машин, железных дорог, телеграфа, индуктивной логики и практического христианства!

— Что же, папа, мы останемся в Новом Бостоне навсегда? — спросила мисс Равенел.

— Увы, мы смертны с тобой, дорогая, и потому не останемся здесь навсегда, хотя город довольно приличный, — ответил ей доктор.

— Перестань, прошу тебя, папа. Ты отлично знаешь, что я имею в виду. Будем ли мы здесь жить постоянно?

— Что сказать тебе, дорогая? В Новый Орлеан мы сейчас вернуться не можем. И куда мы поедем вообще? А если поедем, на что будем жить? Банковский счет мой довольно скромен, а вся наша собственность — в Луизиане. Здесь, я сказал бы, два преимущества: во-первых, у меня есть кое-какой заработок, во-вторых, жизнь дешева. Милейшие профессора дают мне работу; платят не бог знает как, но все же довольно прилично. Я пользуюсь книгами из университетской библиотеки, что тоже великое дело. И где мы еще найдем такой славный и тихий город?

— Папа, они зануды.

— Сердечно прошу тебя, дорогая, говори со мной по-английски. Я слаб в папуасском и совсем не владею зулусским.

— Но, папа, это совсем не зулусский. Всякий знает, что такое зануда. И не знать этого — тоже занудство. Ты не согласен, папа? Потом, они все так отчаянно патриотичны; молвишь слово в защиту южан, и все дамы как засверкают глазами, вот-вот вздернут на дикую яблоню, [26] В сатирической песне, популярной в годы гражданской войны, северяне грозились повесить Джефферсона Дэвиса — президента мятежной рабовладельческой Конфедерации — «на лесной дикой яблоне». словно я Джефферсон Дэвис.

— А представь этих дам на улице Нового Орлеана. И пусть они молвят одно лишь словечко в защиту своего законно избранного правительства. Что станется с ними, скажи? Счастлив будет их бог, если твои свирепые земляки ограничатся тем, что повесят их. Здесь вокруг нас культурные люди, и радуйся, если они лишь сверкают глазами, а не суют тебе нож под ребро в качестве аргумента.

— Папа, я вижу, ты ненавидишь южан! А ведь ты родился на южно-каролинской земле и прожил двадцать пять лет в Луизиане. Разве можно про это забыть?

— Что же, прикажешь мне восхвалять варваров? А если бы я родился на острове Пиносе, значит, я должен хвалить пиратов? Я еще, слава богу, не путаю мораль с географией. Телом я оставался на Юге, но дух мой бежал в свободные штаты. Я не хвастаю, дорогая. Я не владел по праву наследства ни людьми, ни плантацией и не признавал божественности подобных владений. И трижды благодарен господу богу: во-первых, за то, что никогда не имел раба, потом, за то, что учился в северных штатах, и, наконец, за то, что увидел в Европе, как живут свободные люди.

— Но если Луизиана такой Содом, зачем было жить там, папа?

— На этот вопрос ответить труднее. Скорее всего, потому, что у меня модница дочь и те несколько тысяч долларов, которые нам нужны, мне там заработать легче. Но за потворство греху я был сурово наказан. Как в древности Лот, я бежал вместе с тобой из греховного города. Но почему ты не стала при том соляным столпом, Лили, [27] По библейской легенде, жена Лота, нарушив запрет, обернулась, чтобы проститься с греховным Содомом, и превратилась в соляной столп. это меня удивляет. Наверно, лишь потому, что век чудес миновал.

— Когда я сделаюсь старой, как ты, папа, а ты молодым, как я, я тебе отомщу за насмешки. Ну хорошо, если мы останемся здесь, почему нам не снять домик?

— Дом на двоих, Лили, — огромный расход по сравнению с гостиницей. В цивилизованных странах квартировать задаром нельзя. Плата домовладельцу, мебель, кухня и топливо, слуги, свет. А здесь, уступив гостиную, мы платим в неделю за все восемнадцать долларов.

— Но прилично ли проживать постоянно в гостинице? Английские путешественники смеются над тем, что американцы обитают в отелях.

— Знаю. И — справедливо. Но это печальная необходимость. У нас ведь в Америке нет хорошей прислуги: дикие негры — на Юге, строптивые иностранцы — на Севере. Потому домохозяйки швыряют ключи и ищут спасения в гостинице. А в демократиях, ты знаешь, что делают все, то и правильно.

— Значит, с мечтой о собственном домике надо проститься?

— Увы! Пока я не найду алмазную россыпь в базальтах на Орлином Залете.

Доктор склоняется над рукописью, Лили над рукоделием. Разговор как будто исчерпан, но мисс Равенел не любит долго молчать, и, не утруждая себя излишним раздумьем, она затевает новый:

— Ты утром спускался в гостиную, папа?

— Да, дорогая, — отвечает отец, скрипя старомодным гусиным пером.

— Кого ты там видел?

— Кого я там видел? Действительно. Ах да, мистера Смита, — отвечает отец и смотрит на дочь рассеянно, но не без лукавства.

— И что он сказал?

— Сказал что-то шепотом, я не расслышал.

— Сказал что-то шепотом? — Дочь загорается любопытством. — И ты не расслышал? И не спросил еще раз?

— Неловко, моя дорогая. Ведь он говорил не со мной, а со своей супругой.

Лили видит, что снова попалась, что доктор опять пошутил над ее любопытством, она укоряет его:

— Папа, тебе не стыдно?

— Либо ты дашь мне работать, Лили, либо я тебя выгоню, — резюмирует доктор. — Я очень люблю, когда ты сидишь в моей комнате, но надо и меня пожалеть.

Такие беседы доктор и Лили вели постоянно. Шутливые препирательства шли без конца, пока, охраняя себя и свою работу, он не выбрасывал флаг мятежа и не предъявлял ультиматум. С самого раннего детства Лили они были друзьями, почти что товарищами. Это отчасти зависело от характера доктора, который был чужд всякой важности, очень любил детей и вообще молодежь; кроме того, рано лишившись жены, он привык отдавать свою нежность единственной дочери.

Но два или три раза каждое утро доктор просил свою дочь помолчать; так старая кошка дает своему котенку посидеть у себя на спине и трепать себя за уши. Но терпение ее истощается; два-три шлепка бархатной лапкой — и наступает покой. А бывало и так, что он мстил своей дочери за помехи в работе, читая ей вслух наиученейшие пассажи из сочиняемой им статьи. Намерения мстить он при этом не имел, напротив, ему хотелось доставить ей удовольствие. Общительный, добросердечный по характеру, доктор считал от души, что его интересы разделяются решительно всеми, кого он любил, даже теми, с кем просто встречался. Когда дочь предлагала ему стилистические поправки, а это случалось нередко, он с готовностью их принимал. Он не был тщеславен, а если и был, то только по двум пунктам: был горд своей дочерью и своей славой в ученом мире. Что до славы, то он наслаждался своей перепиской с европейскими мужами науки и всегда давал Лили читать эти необычные по формату письма на полупрозрачной бумаге, с незнакомыми марками и иностранными штемпелями, пересекшие, прежде чем попасть к нему, всю Атлантику. Хотя основной специальностью Равенела, как и главным источником заработка, была медицина, он увлекся за последние годы минералогией. Обследуя в каникулярное время годный пояс, который тянется из Каролины в Арканзас и Миссури, доктор сделал немало находок, привлекших внимание крупнейших музеев в Европе. Сейчас он был счастлив, получив из Нового Орлеана отправленный багажом сундук с коллекцией горных пород, который целых два месяца оплакивал как пропавший. Словно он получил богатое наследство! Уже неделю стол в его комнате, диван, кровать, умывальник, все стулья и даже проходы были завалены сплошь камнями, рудой и кристаллами и усеяны клочьями ваты, бумаги и испанского мха, служившими им оберткой. Посреди Этого хаоса, сморщив лоб, восседал озабоченный радостный доктор; он брал один небывалой окраски камень, возвращал на место другой, объявлял тот «смититом», а этот «браунитом», жег их паяльной лампой и колотил молотком, покрывая всю мебель, во славу науки, толстым слоем пыли и грязи.