Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского

«Из среды военной должен раздаться выстрел в Сталина. Выстрел этот должен быть сделан в Москве лицом, имеющим возможность близко подойти к товарищу Сталину или находиться вблизи него по роду своих служебных обязанностей».

«Вот это документик! — возликовал Ежов. — Тут уж Хозяин не сможет сделать вид, что его просто шантажируют; читая это, он будет конечно же, как всегда, невозмутим, но сердечко-то в грудной клеточке запрыгает, ох как запрыгает, заколотится, затрепещет!»

И тут он впервые заметил в деле документ за подписью Сталина. Это было письмо Хозяина на имя Серго Орджоникидзе:

«Прочти-ка поскорее показания Какурина-Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии. Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте ПБ) и Троицкого (о планах и «концепциях» Троцкого) имеют своим источником одну и ту же питательную среду — лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым — Громенам — Сухановым. Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия — таков баланс. Ну и дела…

Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе.

Поговори обо всем этом с Молотовым, когда будешь в Москве».

Ежов с вожделением подумал: в сущности, все, что касается дела Тухачевского, теперь вполне ясно, доказательств о заговоре предостаточно, правда, маловато «ударных» фактов, которыми можно было бы пригвоздить маршала к позорному столбу, да вот бы еще присовокупить к делу компромат из-за рубежа, вот тогда западня и захлопнется намертво! Ведь это же факт, что красавчик маршал, частенько раскатывая по заграницам, и с немцами, и с французами, и с англичанами лобызался бессчетное число раз. Вот все эти «картинки» сюда бы и присовокупить!

И Ежов твердо решил: необходимо срочно дать задание своей агентуре за рубежом организовать пусть сперва ручеек, а затем уж и целый поток документов прежде всего из Берлина, ознакомившись с которыми Сталин окончательно убедится в том, что его маршал Тухачевский — германский агент и всю Красную Армию со всеми потрохами уже давно запродал мировому империализму.

Сделав такой вывод, Ежов с тихим наслаждением почувствовал, как всем его существом овладевает сладостная гордыня: именно благодаря его изобретательным планам, его напористости и непреодолимой устремленности к постоянному действию, благодаря, наконец, его беспощадности к врагам народа выстраивается несокрушимая безопасность государства — тот броневой щит, какой защищает и дело социализма, и его творцов, а главное, его вождей. Нет, он не винтик в механизме государства, фактически — он правая рука вождя, и еще неизвестно, сидел бы сейчас столь прочно на своем троне вождь, если бы не он, Николай Иванович Ежов, железный нарком, превзошедший самого Феликса Эдмундовича Дзержинского, хоть и называет себя лишь его скромным учеником. Потешась этими честолюбивыми мыслями, Ежов отдал необходимые распоряжения помощнику и, взглянув на часы, заторопился: в полночь ему предстояла встреча с агентом на явочной квартире в Колпачном переулке. Встречу он относил к разряду особо важных и срочных уже и потому, что агент, с которым ему предстояло встретиться, должен был сообщить новые и, как он предполагал, ценные данные о заговорщической деятельности Тухачевского…

Ночь выдалась на редкость темной, прямо-таки беспросветной: в небе ни единой звездочки, будто вся галактика решила навсегда прекратить связь с планетой Земля, бросив ее на произвол судьбы. Ежов, сидя в машине, застегнул все пуговицы габардинового плаща и зябко поежился: что-то в этой кромешной тьме было зловещее, нагоняющее тревогу и смертную тоску.

«Однако же нет лучше ночи, чем эта, для встречи с агентурой», — подумал он, пытаясь хоть этим отогнать от себя неприятные, холодящие душу мысли. Тем более, встреча особая: агент-то — женщина, и не просто женщина, а редкая красавица, хоть призывай самого Репина, чтобы запечатлеть ее на портрете, женщина, к которой он, Николай Иванович, давно неравнодушен, но которая, как ни странно, держит его в этом плане на расстоянии. Капризна больно, строптива, непредсказуема, высокомерна — генеральская дочь! Правда, отец теперь конечно же не генерал, генеральские звания большевики давно похерили, чтобы не напоминали о царском режиме, но все же как-никак комбриг, да еще и мнит себя ученым, едва ли не стратегом. Но разве это основание для того, чтобы не желать хотя бы разок осчастливить своего благодетеля, тем более что благодетель не какой-то там мелкий чинуша, а нарком, и не какого-то там просвещения или водного транспорта, а внутренних дел! Нет, сегодня он, в эту проклятущую ночь, эту советскую Мата Хари, эту Ласточку, как она числилась в агентурном деле, так просто не выпустит, он не даст ей выпорхнуть, она познает его «ежовые рукавицы»! Будущий враг народа Тухачевский, видать, уже давно «изучил» все самые тайные сокровища этой красотки, а он, нарком, от которого всецело зависит и ее судьба, и судьба маршала, вынужден довольствоваться лишь туманными намеками да кокетливыми улыбками. Нет, сегодня для него в этом проклятом черном небе вспыхнут звезды ярко и празднично — он проведет свою чекистскую «операцию» виртуозно и беспроигрышно. Да и Ласточка будет довольна: сколько лет уже небось по рукам ходит, не зря замуж никто не берет, а у наркома на коленях еще не сидела. А между тем нарком — он тоже живой человек, и удовлетворение своих половых потребностей ему вовсе не чуждо!

Неожиданно среди греховных мыслей, вызывающих сладкое томление, в голове его забрезжили строки:

Ежов, в сопровождении телохранителя, уже входил в тихий, будто заколдованный волшебником особняк, а стихи эти все еще назойливо сверлили его мозг. Все окна в особняке были задернуты тяжелыми шторами, непроницаемыми для света, в холле матово и безжизненно светились люстры, ни единого звука не раздавалось в неправдоподобной тишине, и потому казалось, что особняк вымер и давно уже не слышал живых человеческих голосов.