Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Письма, направленные императрице и важным государственным чиновникам, оставались без ответа. У него даже отобрали бумагу, что оставалась от пастора Мартенса после его смерти, чтобы он более не тревожил покой Санкт-Петербурга. Но сие не сломило дух приближающегося к восьмому десятку бывшего фельдмаршала и первого министра.

«Не о себе я тщусь, как может о том полагать государыня, — о возвышении державы, коей служу со дней своей молодости. И служу, не ведая страха, не боясь расстаться и с жизнью своею, — размышлял долгими тёмными ночами узник, игрою случая заброшенный в приполярные безлюдные края. — И худо не для меня, уже обречённого, худо ей, царице, что ни тогда, у себя в Смольном, ни теперь не хочет выслушать и призвать меня себе на помощь. Я что? Я за забором не по своей воле. А вот она, всемогущественная, она сама себя в узилище заперла. А то как же? Слуху не было, что малолетнего Иоанна Антоновича убили. Значит, он, как и я, в неволе. А это — знать каждую минуту, что соперник жив, что может всегда воскреснуть из небытия. И от сего страха — горе. Лучше, думаю, было бы для неё, чтобы его убили. Но нет, сама слово дала — не быть на Руси более смертной расправе. И нас потому всех помиловала. Но себя-то, себя, сердешная, она на всю свою жизнь приговорила к вечному страху! Где они теперь — те, кого она вывела под штыками солдат из царского дворца, куда запрятала от людских глаз?»

Вряд ли кому из тех, с кем в памятную ноябрьскую ночь цесаревна Елизавета ворвалась во дворец правительницы Анны Леопольдовны, заранее было ведано, как поступить с малолетним императором и с его родителями.

Это фельдмаршал Миних, отдавая приказание своему адъютанту подполковнику Манштейну арестовать регента Бирона, уже предвкушал, как тот вскоре окажется в местах, изрядно отдалённых от столицы.

— В Сибири морозы покрепче санкт-петербургских, ваша светлость. Так что привыкайте! — оглядев своего недруга, стоявшего на снегу в одном ночном шлафроке, бросил Миних, не скрывая ядовитой иронии.

А тут за радостию победы, казалось, позабыли о том, куда деть этих, бывших. Как, приобретая, положим, новое платье, модница ничуть не задумывается о том, что ей делать со старым, уже изрядно поношенным и к тому же вышедшим из моды.

Лишь на третий день, когда стали сочинять манифест о перемене власти, схватились за первое пришедшее на ум решение: выслать в немецкие земли, откуда-де она, брауншвейгская фамилия, и объявилась в России.

«Знаю, это не она, Анна, хотела, а проходимец Линар подбивал её объявить себя государыней, — размышляла Елизавета. — Сама же она безвольная и тихая — курёнка не обидит. С чего бы мне её теперь, поверженную, пинать? Пусть она и супруг её сложат с себя звания великой русской княгини и великого русского князя, а останутся со своими герцогскими прозваниями да за себя и за малолетку дадут присягу на верность мне, законной императрице. А за благодеяниями с моей стороны дело не станет».

И впрямь, положила на содержание брауншвейгского семейства сто пятьдесят тысяч рублей на год да ещё тридцать тысяч выдала на проезд.

И тронулся санный поезд к Риге, чтобы затем пересечь русскую границу и оставить путников где-нибудь в Мемеле или Кёнигсберге: дальше-де следуйте, куда пожелают ваши немецкие душеньки!

Но только проскрипели многочисленные сани поснежному насту за Нарвскою заставою, напало сомнение: что ж это мы сделали — обрядили волка в овечью шкуру и отпустили на волю, а он возьмёт да и объявится снова с алчными зубами в нашем дому? Разве не находка для чужестранных недругов, а в первую очередь для прусского короля, свергнутый российский император, дабы двинуть свои полки в российские пределы?

И понеслись гонцы вдогон: замедлить ход, не спешить в Ригу. А куда везти «известных персон», как отныне стали называть брауншвейгское семейство в тайных петербургских бумагах? Того окончательно не определили, но приказали остановиться в Динамюндской крепости, недалеко от Риги.

Предлог оказался кстати: Анна была беременна и там, в крепостном каземате, родила своего третьего ребёнка — Елизавету.

Имя, несомненно, выбрали с умыслом: надеемся на тебя, наша тётушка, помним тебя, и ты, родимая, нас не забудь, сжалься...

Та, к которой простирались мольбы уже терявших терпение узников, помнила о них, не забывала. Иначе зачем же было посылать к семейству своего двоюродного зятя майора гвардии Николая Корфа, уже с успехом отличившегося совсем недавно в одном секретном и сверхделикатном поручении. Это он был посылаем в германский город Киль, откуда привёз племянника Елизаветы, нынешнего наследника престола.

Теперь ему доверили новое и не менее ответственное поручение — увезти «известных персон» вглубь империи. Сперва в крепостцу Раненбург, имеющую быть в рязанских краях, а следом — в места, не менее отдалённые, чем Сибирь, — на Соловецкие острова, затерявшиеся посреди студёного Белого моря.

Приказ был настолько суров, что даже сердце барона, по-родственному преданного императрице, дрогнуло: надобно перед поездкою отлучить от родителей четырёхлетнего сына Иванушку, но это же, пардон, бесчеловечно, когда и так все они наказаны судьбою. Но делать было нечего — мальчонку вырвали из рук матери и, взяв в охапку, как какую-нибудь тряпичную куклу, сунули в зарешеченную кибитку.

— Сынок поедет первым, вы — за ним! — выкрикнул караульный офицер обезумевшей матери, вдруг понявшей, что своего первенца она никогда больше не увидит.

Однако и на том коварство не закончилось, — Анне не разрешили далее ехать вместе с верною подругою и бывшей фрейлиной Юлианою Менгден. Было приказано оставить её в Раненбурге до особого повеления.

Наступил конец сентября, когда повозки с Анною и её мужем да с двумя дочерьми добрались до Холмогор — некогда главного города земли Двинской, древнего владения Великого Новгорода. Меж тем стало очевидно: в Белом море уже показались льды, и проезд на Соловки оказался невозможным. И тогда местом заточения выбрали каменный двухэтажный дом на окраине Холмогор, рядом со Спасо-Преображенским собором, когда-то принадлежавший архиерею.

Только один старый монах оставался в тех хоромах, вроде смотрителя или караульного, когда глухою ночью его разбудил громкий стук в дверь. На крыльце стоял гвардии капитан, который прямо ошарашил старика монаха своим выкриком:

— Повеление её величества государыни императрицы!

И протянул бумагу, в которой заставил расписаться. То был приказ под страхом потери живота своего никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не разглашать, чему окажется свидетелем.