Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Миних слез со стога и, взглянув на небо, которое к вечеру стало меркнуть, перекрестился на свой, Лютеранский манер: не как православные, справа налево, а слева направо, осенив себя крестным знамением.

— Слава Господу, пособил управиться вовремя. А то, судя по моим старым ранам, не сегодня, так завтра упадёт снег. Да теперь нам ничего не страшно. Закроем пологом сенцо — будет твой малец, Акулина, с молоком.

— Да как мне, Иван Богданыч, вас благодарить — ума не приложу, — закраснелась молодайка, вышедшая из дома с бадейкой, чтобы вылить грязную воду — стирала. — Вы и девку наняли, чтобы только мне облегчение давала — за моим мальцом глядела. А вы ещё, окромя того что я убираюсь в доме, стираю, мне и деньги даёте.

— Да всем, кто мне служит, плачу, — согласился Миних. — Тебе вот в месяц по полтора рубля. Другим — за то, что варят и пекут, за доение коров тож.

Пошёл уже десятый год, как бывший фельдмаршал Иоганн Бурхард Христофор, коего здесь, в Сибири, стали звать Иваном Богдановичем, обосновался в маленьком городке Пелыме Тобольской губернии. Думал ли он в тот день, когда самолично начертал на листе бумаги рисунок острожного дома в Пелыме, коий. распорядился соорудить для осуждённого в ссылку герцога Бирона, что вскоре сам отправится жить именно в сию тюремную крепость?

Его недругу Бирону повезло: с воцарением Елизаветы её высочайшим распоряжением было — отправить регента из сибирских краёв поближе, в Ярославль. И одновременно с этим указом — назначение Миниху жить в Пелыме.

Судьба распорядилась так, что когда-то друзья, а с какого-то времени смертельные враги, встретились на дороге под Казанью, где их возницы меняли почтовых лошадей. Каждый из них приподнял лишь шляпу, слегка поклонился, но, не сказав ни слова, продолжил свой путь.

«Не след было рыть для меня яму — сам в неё и попался», — вероятно, не без злорадства подумал недавний регент о недавнем фельдмаршале и первом министре.

Другой же скорее всего перед лицом надвинувшихся на него лишений молил Бога, чтобы он дал ему силы перенести испытания, выпавшие вдруг на его долю.

На первый взгляд казалось, что Миних, уже несколько месяцев находящийся в отставке, в ночь елизаветинского переворота менее других особ заслуживал арестования, а затем сурового осуждения. Но вышло так, что в первые же минуты похода ко дворцу гренадеры взяли его в собственном доме и препроводили в крепость.

Судебное следствие началось на другой же день — так распорядилась новая императрица Елизавета Петровна. И она почти все дни, когда шли допросы, особенно когда на опросные листы должен был отвечать Миних, сидела за ширмами в том же следственном помещении и слышала каждое слово своих недругов.

«Вот он, кто готов был раздавать троны направо и налево, а сам хотел только одного — вертеть любым Божьим помазанником по своему усмотрению! Он и мною решил бы командовать, согласись я на его помощь, — отмечала про себя Елизавета, внимая допросу. — Ну-ка, признает ли он, что врал, когда вёл солдат арестовать Бирона, дабы посадить-де на трон меня, дщерь Петра?»

Почти слово в слово Миних повторил то, в чём недавно признавался Елизавете: он называл её имя, чтобы сильнее воспламенить дух гвардейцев.

«Какой же это негодяй и лжец! — распаляла себя императрица, скрываясь за перегородкой. — Вся его жизнь — сплошные увёртки и ложь, обман и корысть».

Однако выходило на самом деле так, что неправдою скорее были те вины, в коих его обвиняло следствие. Так, Миниху ставили в вину, что якобы он, находясь в должности фельдмаршала, умышленно выводил в чины своих соотчичей-немцев, не давая хода природным русским. Это обвинение не трудно было отвести. Не кто иной, как именно он, Миних, упразднил установленное Петром Первым правило давать служащим в войске иностранцам двойное жалованье против русских, носивших одинаковые с ними чины.

Далее его вознамерились обвинить в жестокости произносимых им приговоров, когда не обращалось внимания на высокую породу обвиняемого и люди родовитые подвергались одинаковой каре с людьми простого происхождения. И сие звучало как раз в пользу подследственного, выставляя его как человека справедливого, для которого не чины и бывшие заслуги были важны, а неукоснительное следование истине и законности.

Пример, собственно говоря, явился сам собою, когда князь Никита Трубецкой, назначенный председателем следственной комиссии, стал обвинять Миниха в казнокрадстве, что само по себе якобы говорило, что у самого фельдмаршала-де рыльце в пушку. И тогда подследственный напомнил членам комиссии, что не кто иной, как её председатель князь Трубецкой, быв назначен ответственным за подвоз провианта и боевых запасов в походах, срывал сии поставки, воруя сам и позволяя своим прихлебателям делать то же, когда войско голодало и оставалось без пороха и других боеприпасов.

— Не я ли тогда впервые и нарушил закон, — произнёс пред комиссиею Миних, — что не повесил тебя, князь, на первом же суку? Вот в сей вине, достославный генерал-кригскомиссар, я нравственно и справедливо обвиняю себя. Но вряд ли мои слова дойдут до совести моих нынешних судей. Иное оправдание — я в том убеждён — когда-нибудь будет принято пред иным судом — судом Всевышнего, пред коим моя совесть, в отличие от некоторых из вас, чиста.

Сих слов не могла вынести императрица, оставившая ширму, и не мог простить суд: Миних, как и другие арестованные с ним члены бывшего правительства, были приговорены к смертной казни.

Утро восемнадцатого января 1742 года выдалось туманное, с оттепелью. На Васильевском острове, против здания двенадцати коллегий, с ночи был воздвигнут эшафот высотою в шесть ступеней, на котором высились плаха и деревянный стул.

Вокруг выстроились войска, и солдаты, образуя каре, удерживали теснившуюся толпу. Осуждённых доставили в десять утра. На первых санях везли Остермана, на других — Миниха. Им приказали встать.

Бывший фельдмаршал вышел из саней сам — высокий, с гордою осанкою, чисто выбритый и одетый в свой парадный мундир, только без орденов.

Остермана же пришлось поднимать четырём солдатам — так он обезножел и был вконец подавлен. Он, в отличие от своего товарища по несчастью, был в затрапезе, с отросшей длинной и лохматой бородою.

На эшафоте ему подали стул, и Андрей Иванович опустился на него, как мешок, набитый трухой. Сенатский секретарь зачитал длинный приговор на пяти листах, во время чтения которого осуждённый должен был стоять на ногах. Его приговаривали к колесованию. Солдаты подступили к нему вновь и повалили навзничь. Тем временем палач, сорвав с него парик, схватил за волосы и притянул на плаху.

Остерман, совсем обессилев, вытянул вперёд руки. Кто-то из солдат сказал: