Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

— А что, — прервала его размышления Елизавета, — ты не знаешь, как — в стихах или в прозе — вознамерится сочинять свою трагедию господин Ломоносов?

— Смею заметить, что его проза по силе воздействия, по выражению чувств не уступает поэзии, — тут же ответил Шувалов.

— То верно, — согласилась с ним императрица. — Достаточно вспомнить его «Слово похвальное», с коим он выступил на торжественном собрании в Академии в прошлом годе. Сей оттиск, мне поднесённый, я храню по сей день. И не только потому, что «Слово» посвящено моей особе, но оно — достойное восхваление свершений моего великого родителя.

Сия речь Ломоносова была произнесена ноября двадцать шестого дня прошлого, 1749 года и произвела величайшее впечатление на собравшихся в зале Академии учёных и знатных особ императорского двора. Произнесённая в годовщину начала нового царствования, речь эта с первых слов поразила своим чувством.

«Естьли бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в которой под благословенною державою всемилостивейшая Государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном Ея на Всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного Ея Владычества и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющий именованием Елисаветы, коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось!»

Слог был выбран высокоторжественный, словно и сам оратор, и все слушающие его прониклись вдруг музыкою самых высоких сфер и с сей космической высоты обозревают необъятные просторы великой Российской державы.

Но нынешняя гордость — это и гордость предшествующего великого царствования. Ибо свершения нынешние, в том числе и торжество наук, — это продолжение подвига Петра Великого.

«Нет ни единого места в просвещённой Петром России, — провозглашал оратор, — где бы плодов своих не могли принести науки, нет ни единого человека, который бы не мог себе ожидать от них пользы».

— Сие «Слово похвальное», — сказал Шувалов, — связывает воедино два царствования, коим надлежит в истории российской оставить самый великий след. И те, кто живёт теперь на земле, непременно должны знать и гордиться деяниями пращуров. А для этого следует тем, кто родился ещё во временах Петровых, собрать всё, что составляет нетленную память отца вашего и отца всего нашего народа — Великого Петра.

— Писать его историю? — догадалась Елизавета. — Так кому ж сие по плечу?

— Осмелюсь назвать имя истинного учёного и пытливого мужа. То, ваше величество, господин Ломоносов, — твёрдо произнёс Иван Шувалов. — Вы повелели ему сочинить трагедию, в чём не ошиблись. Полагаю, что и другое ваше высочайшее повеление — начать составление всей истории российской, даже с самых древнейших её времён, — он способен исполнить с большим вдохновением и прилежанием.

Императрица была уже полностью одета. Она опять внимательно оглядела себя во все зеркала и отошла от туалетного стола.

— В твоих, Ванюша, словах есть резон. — Её большие глаза излучали зеленовато-голубой свет. — Надо бы его пригласить. Но когда? Теперь я не тем занята — у меня на уме маскарад. Вот к зиме ближе, когда возвратимся в столицу...

— А ежели бы прямо в завтрашний день? — неожиданно спросил императрицу Шувалов. — Скажем, ближе ко второй половине дня ваше величество соизволили бы принять господина Ломоносова.

— Завтра? Но его надо о том уведомить. Говорил же ты нынче с Кирилой Разумовским, он над ним президент. Вот бы и повелеть ему доставить сюда, в Царское, означенного профессора.

Румянец залил щёки Шувалова — так он обрадовался только что услышанным словам.

— Я, ваше величество, словно прочитал ваши благосклонные мысли и осмелился повелеть графу от вашего всемилостивейшего имени назначить рандеву господину Ломоносову завтра, после полудня, — сказал и приложил свою руку к сердцу, то ли принося извинения за свой поступок, то ли подтверждая то, что его душа и её — одно целое.

— Ты воистину читаешь мои мысли, — Елизавета снова улыбнулась улыбкою одних глаз.

Здесь, в приполярной сибирской тайге, не токмо само лето, но каждый летний день были коротки, как воробьиный скок. Потому как, даже в нашем, российском, понимании, сей тёплой, напоенной солнцем поры в этих краях, считай, попросту не бывает. Вот уж где-то в июне сойдёт снег, потом вскроются реки и оттают болота, а через какой-нибудь месяц, уже в августе, на смену мошкаре и гнусу закружатся в холодном воздухе белые мухи.

Значит, тут каждый час отдавай делу. В этот воробьиный скок сумей управиться со своею работою, плодами коей тебе в этой непролазной глухомани жить всю зиму, аккурат до нового крохотульного времени года, когда можно опять наловить рыбы, собрать с гряд кое-какой недозрелый овощ, наломать в тайге веток зверобоя, черемши и других лекарственных растений и трав, кои созданы Господом человеческого здоровья для, да накосить сена, если имеется коровёнка или лошадка.

Рослый, в одной холщовой робе мужик, однако с редкими седыми волосами, мощно орудовал вилами во дворе, обнесённом высокою бревенчатою оградою. Другие мужики, кто совсем моложе его, ловко подносили навьюченные на спину пуки свежескошенной травы и сваливали их у подножья растущего на глазах стога.

— За тобой, Иван Богданыч, не успеть. Вон нас трое, а всё ж ты нас обгоняешь.

— Так все думали: Миних только шпагою махать горазд. А того многим неведомо, что мой род — то никакое не графское, а крестьянское сословие. Дед мой, а ещё раньше и его дед, и того деда дед — все трудились на полях да ещё занимались водяным делом.

— Это как же? — Мужики, поднёсшие последнее сено, сели в кружок.

— Земля наша, где Господь дал мне жизнь, лежит в далёкой Германии, у самого Немецкого моря. Как и у вас здесь — низина, болота, да ещё море набегает: всё ей, воде, мало своих просторов, так норовит ещё и нашу скудную пашню под себя забрать. Вот и строили мои предки спокон веков на землях тех плотины и каналы, чтобы, значит, морскую волну отвести, укротить её набеги. Так что я от деда и отца перенял сей тяжёлый труд. А это уже потом, когда батюшка мой, Антон, подался на военную службу, получил он чин подполковника. Но всё едино — от датского короля заимел звание главного надзирателя над плотинами и всеми водяными работами в графствах Ольденбургском и Дельменгорстском.

Да и я начал с того же, когда по отцовскому примеру пошёл по военной стезе. Царь Пётр Великий, когда я поступил к нему на службу, первое, что поручил мне, это строительство Ладожского канала, о чём я и по сей день с гордостью вспоминаю.