Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Для Василия сей сплав на струге из Тобольска в Пелым был не первым — он уже года три как промышлял в навигаторское время года по дальним городкам, выгодно сбывая провиант и другие товары, что задешево покупал сам на ярмарке в Ирбите. Но сына Ивана в сей неблизкий путь взял в первый раз. Пускай привыкает: всё, что накоплено отцовским трудом, не сегодня, так завтра достанется ему. В том числе и деревня на Пышме, где расторопный Василий поставил даже собственную стекольную фабрику.

Только с тою деревенькою выходила незадача: Карамышев, на коего она была записана, слёг и, не дай Бог, вдруг душу отдаст. Тогда что ж, всё добро перейдёт другому его зятю, тоже по званию дворянину, а он, Василий, и его собственный наследник Иван останутся нищими?

Можно было выбиться в высокое сословие, коли определиться, положим, на государственную службу. Сибирским чиновникам при сем давались льготы. Племянник Василия по жене так и вышел во владельцы хрустальных и бумажных фабрик, получив в таможенной конторе, где служил, чин коллежского асессора, что давало право на дворянство.

Определили по-родственному и Ивана Зубарева в таможню. Но он сгоряча, думая о том, чтобы о его рвении скорее узнал сам тобольский губернатор, облыжно стал обвинять купцов во взятках, дабы уйти от высоких пошлин. Чуть не угодил под суд.

А зависть распаляла: вон торговый дом Корнильевых, к коему принадлежит и его родная мать, каким богатством владеет! Там и салотопленый завод, и стекольная мануфактура, и винные откупа, и подряды на перевозку казённых грузов...

— Только трудом и честностью достаются богатства. Служи, чтобы скорее выбиться в сословие дворян. Или обойди, как я, закон, только умело и по-надежному, — наставлял отец.

Может, и внял бы сын отцовским наставлениям, да только плавание на струге в Пелым перевернуло душу Ивана.

— Во куда след силу свою применить — на самый верх чтоб пробраться, как тот бывший фельдмаршал! — не мог успокоиться на обратном пути к дому Иван Зубарев. — Слышь, тятя, это как Меншиков, светлейший князь, что умер в наших же краях, в Березове. Был из самого что ни на есть подлого звания, а потом — правая рука самого Петра Великого, а при Екатерине Первой, говорят, правил заместо неё всей Россиею.

— А кончил в наших местах, — останавливал его отец. — Безвестным старцем. Даже некому было выкопать для него могилу — загодя, ещё до своей смерти, копал её для себя сам.

— Зато всласть пожил. В какой силе был! И он, Меншиков, и этот фельдмаршал. Как его — Миних? Слышал, о том царе говорил, что в малых летах нынешняя императрица, бают, в каземат заточила.

Старший Зубарев крутанул головой:

— И откель в твою дурную башку забрела сия крамола? Аль сорока на хвосте принесла?

— В Тобольске о том давно идёт молва. Что, сам не слыхал?

— Слыхал. Только за сии слухи «слово и дело» грозит. Захотел под казённый засов? — посмотрел со значением на сына. — Не таких, как ты, сломали.

— А может, я покрепче буду, чем сам князь Меншиков да этот самый Миних! — не обращая внимания на отцовские резоны, продолжил сын. — Ты вон о деревеньке своей болеешь, а можно ведь так, как они, — всю державу держать в руках! Вообрази, отец, вся жизнь — в богатстве, что хошь пред тобою. А конец — не всё ли равно какой? И где кости свои сложить — какая в том разница? По мне, хоть чуток такого житья, а потом, как и они, оба этих старца, — в острог и в ссылку, не страшась. Да и чего в их годы бояться — видел, как бывший фельдмаршал говорил с офицером? Глаз даже не опустил, «слова и дела» не испугался.

— Цыц, пострел! Твои речения не благом могут обернуться — несчастьем. Делом, говорю, займись, которое одно только и способно вывести человека в люди.

А дело — оно давно уже было на уме. Требовался только толчок как бы со стороны: ну, давай же, не мешкай — трус, как известно, в карты не играет!.. И сразу после той поездки бросился к своему крестному, подполковнику в отставке Угрюмову. Некогда он, будучи молодым офицером, по заданию тобольского губернатора проводил с командою съёмки по реке Уй, что в Башкирии.

— Дядь Мить... крестный, помнишь, ты мне, ещё мальцу, рассказывал, как шастали по горам, чтобы выискать золото, — присел в ногах больного старика Иван Зубарев. — Помнится, с вами тогда провожатым был какой-то башкирец по прозванию Чатыр.

— A-а, ты вон о чём! — Лицо крестного, иссушенное хворью, просветлело. — Было такое, искали золотишко. Только его не нашли. Но много другого чего разведали.

— Ну! — нетерпеливо выкрикнул крестник.

— А что — ну? — Улыбка сошла с лица отставного подполковника. — Разведали руду, в которой — чистое, считай, серебро. Да начальство мимо ушей пропустило наше сообщение.

— А теперь... Если самим снова, а? — Глаза Ивана загорелись влажным блеском.

— Стар я, разве не видишь, что вскоре мне в иной путь предстоит собираться... Вот ежели бы я был в твоих, крестник, летах — какие могли бы быть рассуждения?

— Вот-вот, — схватился Иван за последние слова. — Я к тому и клоню: мне собраться — что нищему подпоясаться. Раз-два — и я в тех местах. Только нарисуйте мне, где то место. А уж разыщу — доля ваша.

Что ж, попытка — не пытка, видно, решился старик. Как случается на излёте жизни, он и сам часто, вспоминая свою удалую молодость, возвращался памятью в то рисковое путешествие. Вдруг Ивану и впрямь повезёт. А коли не так — вернётся, расскажет о тех краях, потешит его душу воспоминаниями.

Отправляясь в башкирские края, Иван захватил с собою на всякий случай партию товаров — для отвода глаз. Но не добрался до указанных мест, вернулся с полпути. Скорее всего, знающие люди остудили его пыл: без разрешения властей рудознатство запрещено.

Тогда, уже тайком от крестного, Иван поехал в Москву и объявил в Сенатской конторе всё, что узнал от Угрюмова, на него меж тем не ссылаясь.

Москва произвела на таёжного кержака впечатление огромного человеческого муравейника. На первых порах он даже потерялся, как другой бы в его сибирской тайге. Особенно поразил его Китай-город — сплошные торговые ряды и людишек невпроворот, куда там ирбитской ярмарке! А лабазы и лари — на любой предмет: седельные, иконные, котельные, железные, бумажные, кружевные, красильные, шапочные, суконные — одним словом, чёрт ногу сломит. И все сидельцы норовят тебе своё всучить, все кричат, зазывают, хвалят свои товары. И тут же и далее если — на Охотном ряду, по Никольской улице и на самой Красной площади — вместе с товарами и обжорные ряды, кабаки, табашные лавки.

Держась стороною ото всех соблазнов, прохаживаясь по Москве лишь любопытства ради, Зубарев выждал, пока Сенатская контора выправит ему нужную бумагу. И, получив разрешение, поспешил домой, а оттуда — снова в башкирские края.