Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

На сей раз снарядился основательнее, товаров с собою для продажи не взял — темнить было нечего, его охраняла сенатская бумага. А нанял и проводников и рудознатцев из русских людей, в первую очередь форлейтора Колывано-Воскресенских заводов Тихона Леврина.

Сколь дней добирались по горным борам — не счесть. Кругом — тишина, пахнет смолою, нет-нет да мелькнёт рыжим огненным хвостом промеж веток шустрая белка да хрустнет сухой валежник под ногами лошадей. А дорога всё уже и уже. Вот и совсем истончилась. Только одному Янгельды, что едет впереди, известна сия узкая тропка. Башкирец едет впереди, мурлыча себе под нос монотонную песню. За спиною у него — лук и колчан со стрелами, в ухе — большая серьга.

Он — проводник. Но место, где следует копать, определяет Леврин:

— Вот тута и зачнём. Гляди: чьи-то копи, кто-то уже искал до нас.

Соскочил с лошади — и прямо к обвалившейся уже ямине.

— Охра. Мягкая руда, — помял в пальцах желтоватую землю. — Быть здесь и золоту, и меди, и серебру. Только пройдём чуток далее, где наперёд нас никто не копал. Зачнём на новом, свежем месте.

На нетронутой поляне Зубарев распорядился поставить сарай — где жить и исследовать руду. А Леврин — уже в яме, что успели откопать нанятые рабочие. Бьёт кайлом, светит в глубине лучиной. Потом, через несколько часов труда, выбирается наружу.

— Тута — другая жила: голубого оттенка руда. Медь с серебром. И — навалом!..

Копали долго. Наворотили кучи породы. Леврин испытывал образцы. То радовался, как ребёнок, то сумрачно вздыхал:

— Чтой-то я не пойму: в одних пробах серебро имеется, в иных — пропадает.

— Бери новые образцы. Из глубины, — направлял его Зубарев, выдавая свой распалённый азарт. — Не зря же я ездил в Москву, клялся перед сенатскими чиновниками, что не обману, открою богатства. Что ж, с пустыми руками возвращаться?

Форлейтору тож не с руки было оканчивать сию экспедицию ничем. Имелось серебришко в пробах, не без того. Только не больно чтобы густо было его в тех голубоватых, похожих на глину глыбах, что выворачивали рабочие из глубины.

«Э, да чем чёрт не шутит!» — решился однажды Тихон Леврин и, сняв с шеи своей маленький серебряный крестик, растопил его вместе с пробою руды на костре.

— Вот тута жила богатая пошла! — радостно крича, зазвал в сарай Зубарева. — Теперя прямо езжай хоть в Санкт-Петербург, к самой государыне — и прямо в ноги ей. А мне уж, хозяин, не пожалей за труды.

Блескуче белели жилки, словно в потёмках зажгли какую лампаду.

— Ну и Тихон — с того света спихан! Ай да колдун! — забрал Иван Зубарев в охапку своего помощника-подельца. — Да за такую удачу — держи, от души. А сам я прям счас велю укладываться — и в Петербург.

Гнал лошадей сибиряк, спешил, а оказался в столице уже зимою. И, переночевав на постоялом дворе, с утра направился ко дворцу императрицы.

Ждать пришлось до полудня. Потом ещё часа два, не менее, когда наконец из дверей показалась она — дородная пава. А с нею — лощёный кавалер.

Зубарев бросился вперёд, но прямо перед ним сомкнулись штыки гвардейских солдат.

— Куда прёшь? — подскочил к нему офицер с перекошенным безусым лицом. — Назад!

— Да у меня к её императорскому величеству наиважнейшее дело. Руду я выискал в Сибири... Вот — чистое серебро. — И Зубарев опустил на снег аккуратный холщовый мешок, туго набитый до половины.

— Что это там у тебя? — подошёл к нему тот вальяжный кавалер, что объявился в дверях об руку с императрицей.

— Пробы, ваше... ваше высочество... не знаю, как вас величать, — бросился развязывать тесёмки Зубарев. — Говорю ведь — серебро. Чистое серебро!

Императрица уже садилась в карету, но обернулась. Лицо у неё было приветливое, даже ласковое.

— Прикажи, Ванюша, забрать у него то, что в руках. И вели направить в Академию. Пущай там апробируют, коли не врёт. А серебро зело потребно нашей державе.

— Да я — как на духу, ваше императорское... — снова бухнулся Зубарев всем прикладом на снег.

— Ладно, ладно, вставай да иди за нами, — приказал ему офицер, когда кони уже мчали карету по мосту через Мойку. — Где положено, там теперь с тобою разберутся. К Шуваловым в руки попал — то не шутка. Сам Иван Иванович — что. Братьев его берегись. Особенно Петра Ивановича. Уж тот в рудах — знаток! С ним не пошутишь, а особливо с его старшим братом. Слыхал, наверное, про Тайную канцелярию?

Любому губернатору российскому и любому иноземному посланнику в Петербурге было ведомо, кто стоит во главе елизаветинского правительства. Этим человеком с 1744 года значился Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.

Одни свидетельствуют, что свои способности крупного государственного мужа он проявил ещё в предыдущих царствованиях, начиная с самого Петра Великого; другие говорят о нём как о хитром и ловком интригане. Но служил он более по дипломатической части. Поскольку в своё время сблизился с Бироном, то поплатился ссылкою в деревню. По ходатайству же Лестока Елизавета Петровна, составляя свой кабинет, назначила его сначала вице-канцлером, а затем и канцлером, придав ему в качестве помощника Михаила Илларионовича Воронцова. Но чем дальше, тем определённее и яснее вырисовывалась такая картина. Чтобы наверняка провести какое-либо важное дело в жизнь, необходимо было заручиться сначала поддержкою графа Петра Ивановича Шувалова. Он значился лишь сенатором, как многие другие, но фактически являлся единственным подлинным руководителем всего правительства, и его голос в Сенате, все знали, оказывался самым решающим.

И не просто граф Пётр Шувалов считался этаким ходатаем, своеобразной пробивною силой, которая помогала кому-то обойти вдруг возникшее препятствие и выгодно обтяпать какое-либо дельце. Нет, он был именно главною заводною пружиною Сената и Кабинета её императорского величества и двигал всю финансовую, экономическую и военную политику державы. Причём двигал все эти отрасли российской жизни мощно, умея определить самое важное направление, чрез которое только и можно было произвести необходимые улучшения. Это во многом походило на то, как в своё время брался за дела сам император Пётр Великий.

Собственно говоря, каждый, кого Елизавета приставила к управлению государственным кораблём, мог сказать: «Это не моя политика, а политика вашего великого отца». Эту фразу, шёл слух, придумал канцлер Бестужев и её норовил с гордостью произнести, когда старался доказать государыне важность предпринимаемых им прожектов, не всегда, впрочем, идущих на пользу державы, а преследующих его личные выгоды.

Тень её великого отца постоянно как бы витала над короною Елизаветы Петровны. И дабы верно и безошибочно ей подольстить, многие клятвенно старались уверить её в том, что так, как предлагают они, поступил бы и сам Пётр Первый. Но ежели многие, в том числе и канцлер Бестужев, лишь старались укрыться в петровской тени, то Пётр Шувалов, как правило, проявлял себя недюжинным реформатором.