Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Фёдор Алексеевич, имея молодые годы, в лошадях разбирался лошадникам на зависть.

Март, а морозец выдался крепкий. Кругом красота. Солнце в короне, снег розовый.

— Ох, прокачу! — обернулся царевич к тётушкам, к сестрице и тронул повод.

Конь налёг — да только ногами проскрёб. Полозья прихватило. Царевич огрел коня кнутом. Конь рванул, вскинулся на дыбы. Фёдор Алексеевич навзничь — да и сверзился под копыта, под тяжело груженные сани. Лошади, слава Богу, не наступили, а вот полоз прошёлся по спине, грудь придавило.

Ужас объял царевен, но самая младшая из них, Софья, головы не потеряла:

— Слуги! Шубу! Кладите! Поднимайте! Несите! Ты — к царю! Ты — за врачами.

Алексей Михайлович поспел к Фёдору вслед за Лаврентием Блюментростом. Тот ножом вспарывал драгоценные одежды.

Осмотрел, ощупал. Сказал Алексею Михайловичу громко, чтоб и царевич слышал:

— Переломов — нет. Серьёзных повреждений — нет. Будем лечить.

— Федюша! — наклонился над сыном государь. — Бог милостив. Пошлю сейчас во все церкви, чтоб молебны служили о даровании тебе здравия.

— Уже послано! — сказала царевна Ирина Михайловна. — Прости нас, Федя. Понасажались, как клуши.

Лицо великой княжны было мокрым от слёз.

— Полно тебе, Ирина! — сказал царь. — За мои грехи Господь наказывает. В латинское гнездовье возмечтал усадить сына.

— К святейшему человека отправь! — едва слышно сказал Фёдор.

— К кому? Ах!.. К авве Никону? Тотчас! Тотчас! — кинулся распорядиться. А ведь удивлён был: отчего это Федя о Никоне вспомнил? Письма, что ли, строптивец присылал?..

Болел Фёдор Алексеевич долго. Весь Великий пост отлежал в постели. Обошлось. Отмолили. В тех молениях была лепта Никона. Может, и самая драгоценная. Обиды и ненависть одолел в себе. Любовью воспламенялся к царёву отпрыску.

В ночь перед Лазаревой субботой приснился Никону царь Алексей Михайлович. Будто сидит горе-государь в крестьянской телеге, но едет не дорогой — по болоту, по своим сыновьям.

— Что у тебя за гать такая?! — закричал Никон в ужасе. Выхватил из-под колёс отрока, прижал к груди. — За кого Бога молить?

А отрок отвечает:

— За Фёдора.

Поднялся Никон с постели. Поцеловал образ Спаса. И вдруг решил: «В скит поедут, к преподобному Нилу».

Ночь-полночь — поднял келейников, келейники слуг. А слуг у бывшего патриарха было уже за двадцать человек. Монастырские власти в ноги своему великому сидельцу кланялись. Из Москвы от царя, от царицы, от царевича и царевен письма, гонцы, милостыня.

Патриаршее место пустует, а что у царя-то на уме? Посерчал-посерчал да и простил!

Выехали до солнышка, но дух от земли шёл весенний.

Снег согнало в середине марта. Зима разок-другой пробовала вернуться — куда там! Солнце уродилось горячее. Мать-и-мачеха золотила луга, да не крапцой — сплошь.

Душеспасительная тяга к преподобному Нилу для самого Никона была непонятной. Знал о себе — стяжатель, но оттого и льнула душа к отрицателю самой малой собственности. По воде из колодца преподобного — Нил сам его выкопал — прямо-таки тосковал. Своих три пруда, озера кругом, а в сердце сладкое детское нетерпение посидеть у прудика — Нилова наследства, — лягушек послушать. По такому теплу давно уж поют свои курлыки.

Лошади шли ровно, вздремывалось, но Никон, сдвигая брови, гнал сон, настраивал себя на размышления спасительные, на мудрости сокровенные, бессловесные, а в голове крутилась одна и та же фраза: «Великий в хотениях идёт к великому смирением».

Житие преподобного Нила было укором. Нил — ангел всепрощения. Ни единого грешника не желал уступить сатане. Учил: ежели человек уклонился от веры, зело уклонился — всё равно «не подабает на таковых речми наскакати, ни поношати, ни укорити, но — Богови оставляти сиа: силён бо есть Бог исправити их».

Жидовствующих еретиков, уже приговорённых Поместным собором к сожжению — отстоял. Трёх попов всего отправили к новгородскому владыке Геннадию на исправление. Из сотен! И ведь ничего дурного ни для веры, ни для властей не стряслось. Люди остались живы, детей нарожали. Христа славили.

А что он, святейший Никон? Неистовства, ярость, проклятия на головы пастырей, владык, царя... Мачеху до сих пор сердцем не простил.

В скиту Никон на глазах своих старцев и служек преобразился. Лицом помягчал, голосом потишал, ни единого окрика! Дома-то и посохом мог огреть, и кулаком.

В Страстную седмицу пост наложил на себя строжайший: на день сухарь да кружка воды.

Между службами и молитвами приходил на прудик. Здесь, глядя на осоку, на стрекоз, преподобный Никон вёл свои беседы с Господом. Безмолвие — молитва сладчайшая.

За верой, за правдой старец ходил в Святую землю, на Афоне испытывал строгостями иночество своё. На родную землю вернулся — крепость-крепостью.

Слушал Никон ласковые лягушачьи трубы, и в сердце плескало тепло — хотелось оделить несказанным сим теплом охолодавших.

«Господи! — думал Никон. — Всех упрямцев — того Аввакума — не гонением учить бы, не разором... Земляная яма такому боголюбу — награда Христова».

Никон выставлял перед собой руку, складывал персты по-старому: сё — две Христовы ипостаси, а сё — Троица. И по-новому складывал: Троица и Христовы ипостаси...

То ли ужас между лопатками сочился, то ли пот дорожкой стекал. Ничего не воротишь. И будет нелепое сие разделение до скончания века, до Страшного Суда. Покуда жив русский человек — раскол не истребится, ибо правду, благословлённую пращурами, сильные духом не предадут... Дальше — пуще! Новое для Московии сложение перстов, обретя древность, тоже станет как алмаз.

— Отче, смилуйся! — взывал Никон, и слёзы капали с его седой бороды.

Нилова кротость раскол бы одолела всепрощением. Вот и зажечь бы свечи среди бела дня, поискать сообща дивную сию двоицу, кротость со всепрощением... Увы! Увы! Разбрелось стадо без доброго пастуха. Смирение показное. Сверху донизу — показное. Лжа!

Хлынувшие мысли, как сиверко, всё тепло из сердца повыдували.

Раскол утверждён мученичеством, срубами. Ждали смирения, а пламя-то в рожи сжигателей пыхнуло. Гарь там, гарь здесь. Себя жгут, лишь бы не поддаться.

— Господа! И это на мне!

Больно было смотреть на пылающий закат.

А время за полночь. Пришла пора белых ночей.

— Покаяться! Покаяться перед братией Ферапонтовой!

Загорелось — и удержу нет. Поднял скит служить путеводный молебен.

Уже дома избрал Никон для покаяния Великий четвёрок.

В канун, отходя ко сну, записал на листе:

«Лето от Рождества Христова 1674-е, от Сотворения мира 7182-е, апреля день 16-й. Приготовить душу к Воскресению».

Утром монастырь, затая дыхание, ждал шествия Никона в Соборный храм.