Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Никон обошёл с Мардарием и с нищим старцем все стройки. Праздника ради остался доволен.

Поднялись на стену, поглядели, как поставлен новый крест. Возле креста толпились люди, увидели патриарха — упали наземь. Никон благословил паломников, послал к ним Мардария: принимать страждущих и алчущих истины святейший начнёт на Фоминой неделе.

— Как тебя зовут-то? — спросил Никон нищего: старец был взят недели три тому назад.

— Соломон, — ответил нищий.

— И была мудрость его выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян! — улыбнулся Никон. — Я тебя и взял-то за имя. Ну, Соломон, реки премудрость.

— Каку?

— Да таку! «Песок морей и капли дождя и дни вечности кто исчислит?»

— Человеку мудровати грех! — уверенно сказал Соломон. — Один есть премудрый. Тот, что Един да в Трёх лицах.

Никон удивился:

— Лучше и сказать нельзя. Ты воистину Соломон.

— Меня Соломоном крестили озорства ради, — признался нищий. — Родитель у меня дурачок деревенский, а мать — хромоножка убогая.

— Поп дурил, да Бог миловал... Вот скажи мне. Премудрый царь Соломон рек: «Не делайся врагом из друга». А ты бы что сказал?

— Простое: не делай добра, тогда не отплатят тебе злом.

Никон, огромный перед старикашечкой, поглядел на Соломона, как с небес:

— С тобою есть о чём поговорить. Ты, должно быть, много хаживал по городам да весям.

— Много, великий господин.

— Горы видел?

— Хаживал по горам.

— Может, и по морю плавал?

— Плавал и по морю.

— Глядишь, и в Святой земле бывал?

— Бывал, великий государь.

— А родом из каких мест?

— Нижегородец. Мой батюшка с матушкой в Большом Мурашкине жили.

— Выходит, земляки! От Вальдеманова до Мурашкина не больно далеко. Пошли, винцом тебя угощу.

Никого другого Никон за стол не позвал.

Стукнулся яичком с Соломоном, разбилось — у Никона. Святейший засопел, но отошёл быстро: душу пришла пора излить.

— Я отроком, когда Писание читал, — улыбнулся ласково, искренне, — страстно желал с царём Соломоном говорить.

— Я не царь.

— Вижу! Чай, не слепой! — засмеялся, положил руку на руку собеседника. — Иной нищий у Бога больше царя.

Налил Соломону ковш фряжского, сам пил из хрустального кубка, но хитро, пригубливал да усы мочил.

— Завидую тебе, — говорил Никон. — Самое дальнее моё странствие на Соловки. Было далеко, чуть не потонул. Преподобные Зосима и Савватий умолили Господа — избавили от злой гибели. В холодной воде тонуть — бр-р-р!

— А меня, — хохотнул Соломон, — в Мёртвом море с лодки в воду кинули. Я и Бога-то помянуть не успел, а гляжу — чудо! Пал на воду, но в воду-то не вдавливаюсь. Пупок наружу.

Никон снова наполнил Соломонов ковш до краёв.

— Да пребудут в мире чудеса!

Выпили. Старец до дна, Никон лишь ароматы в себя потянул.

— Я ведь на слоне ездил! — вспомнил старец. — А уж на верблюдах намотался — Боже ты мой! На рыбе ездил.

— Как так?

— В Сирии, в монастыре жил. А у отца Анании рыба была приручённая. На его голос приплывала. Ей-ей ездил! Верхом.

— А что ты о людях скажешь? Людей многих небось видел. Есть ли на белом свете люди лучше русских?

— Лучше? — Соломон призадумался.

— Тогда скажи мне вот что. Есть ли на свете человек мерзостней смиренного Никона? Есть ли хоть один хуже меня? Из негров, из арапов, из басурманского племени?

Соломон от возмущения глаза выкатил.

— Святейший, не гневи Бога! Как смеешь понижать себя? Не ты ли Иверскую обитель воздвиг? Не тобою ли воздвигнут на земле Русской Новый Иерусалим? Тебе, свету, не в Ферапонтове бы келии строить, а строить православное царство под Божьими небесами на всей шири земной.

Старец нравился Никону. Подливая вина, стал ему и рыбки подкладывать, и пирогов. Но Соломон к еде уж не притрагивался.

На минуту-другую осоловел, пригорюнился.

— Раньше мне бы тебя встретить, — сказал он Никону.

Никон засмеялся:

— Раньше-то я высоко летал. Всё у царя да у царя.

— То-то и оно! — согласился Соломон. — А я бы тебе пригодился.

— Вино пить?

Старец нахмурился, помахал пальцем перед лицом Никона:

— Чего пыжишься? Патриарх! Был, да сплыл! Все мы повылезали из одного места. Думаешь, особый? Благодатный! Мудрый! А погляди, кого ты наверх-то повытаскивал? Лигарида-иуду? На самую маковку тебе наклал. Илариона Рязанского? Такая же... Коломенского Павла — алмаз чистой воды — променял на Павла Крутицкого. На лизоблюда. Погоди, обласканный тобою Иоаким, за каждое доброе к нему слово твоё, ответит гонением... Будь я возле тебя в твою великую пору, уж открыл бы твои глазёнки, указал бы на лжедрузей. Я душу человеческую как свою ладонь вижу.

— Вот и скажи мне правду обо мне, — подзадорил Никон, подливая Соломону уже не винца, а пивка.

— Бог дал тебе великую душу! — Соломон привскочил, тянулся через стол, в глаза глядел. И откинулся, треснувшись головой о стену. Тёр больное место, а сам хохотал.

— Что это тебя разбирает?! — Лицо у Никона залилось краской.

— Бог на милости щедрый, а дьявол на пакости. — Соломон тыкал в святейшего перстом. — Опутал тебя тенётами, как муху... На баб-то и поныне облизываешься. Не зеваешь схватить их за всякое место.

— Грешен, — согласился Никон. — Я о том плачу, покаяние приношу Господу.

— Покаяние твоё известное! Напоил на Пасху баб до полусмерти, и всех ведь заголял, ни одной не пропустил.

— Пей!

— Да ты ж пиво мне льёшь, рожа прескверная.

— На тебе вина.

— А зачем ты меня спаиваешь? Я, чай, не баба. Меня до полусмерти запаивать проку мало.

— А я тебя до смерти запою!

Соломон засмеялся, облизал краешек ковша.

— Ты — дурак! — сказал он Никону. — Сатану в тебя мачеха твоя впихнула. Бог Микитку на Анзеры, чтоб Лик явить Свой, а Микитка Анзеры променял на палаты, душу на жемчуг. Глупый ты! Хуже овцы. Жумчуг нынче играет, а завтра — помре. Горох сварить можно, а жемчуг — куда?

Выпил ковш аккуратно, до донышка, посмотрел на Никона ясно, трезво:

— Я — пропал. — Ты же никого, ни единого, кто задел тебя, пусть мушиного крыла легче, — не простил.

— Тебя прощу. — Никон чувствовал, как холодно у него в животе, в горле и где-то ещё. — Мне правду один царь говорил, но то была правда любви. Я хочу знать всё, что надумал обо мне сей подлый мир.

— Комар! — удивился Соломон. — Прибей, авва! Тебе ведь что комар, что человек.

— Не дури! — примирительно сказал Никон. — Теплынь, вот и комары.

— А ведь тебе хочется меня прибить! — засмеялся Соломон. — Веко-то как дёргается!

— Не дури, говорю. Пищи пока пищится.

Никон налил вина в свой кубок, с краями. Подвинул Соломону:

— Пей! Из моего!

Соломон послушно хлебал сладчайшее вино с гримасою мерзости на лице. Его опять развезло, но он никак не желал терять разума.