Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Мазепа подставил чарочку лучу света. Вино было совершенно золотое и, кажется, с зелёными искорками.

— Я такого никогда не пил, — сказал Мазепа. — Что это?

Матвеев улыбнулся:

— Бог послал! Иван Степанович, но как же так получается?.. Россия — открытая дверь! Мы готовы всех принять, обогреть, спасти от неминуемой погибели... Поделиться просторами, богатствами. В горькую пору — последней рубахой. Вы же, почитающие себя за великих мудрецов, до сих пор не желаете уразуметь простое: Россия — дойная корова. Вы на неё с мечами, со смертью, а она к вам с молоком, с жизнью... У нас есть нищие, есть голодные, но это — от войн, от неустроенности... России одно только и нужно — рачительные хозяева.

— Ну а что тогда говорить о Малороссии! — воскликнул Мазепа. — Её разоряют вот уже целое столетие! Да какое столетие — все два. Я — верный слуга великому государю Алексею Михайловичу! Соединение Украины и России — это мир на те же двести лет. Быть совладетелями такой великой земли — значит вырасти из карлика в великана, в атланта. Атланты держали на плечах небо силою телес, ваша русская сила — в любви к Творенью Божьему. Вы обжили ледовитые земли, ледовитые моря! Вы, русские, — само чудо Господнее!

Артамон Сергеевич слушал хвалы с упоением. В этих похвалах был ужас перед его лапотным народом. А посему ясновельможные паны будут противиться единению и будут ненавидеть русских за всё великое, покуда их племя не истребится на земле до последнего. Бешеные боятся воды, мазепы — просторов, как бы им, самовитым, не растечься на русских равнинах, на сибирских несосчитанных вёрстах.

И однако ж через неделю дорошенковский писарь по представлению Матвеева целовал царскую руку, витийствовал о дружбе славянских народов. С соболями домой поехал.

В одно время с Мазепой, чуть ли не в его поезде, приехал в Москву целитель Давыдка, малоросский иудей. Артамон Сергеевич позвал его пред свои очи на всякий случай, мало ли что сболтнёт — говорливое племя — о том же Мазепе, о Дорошенко, о Серко. Иудеи — народ сведущий.

И верно. Давыдка вывернул всю подноготную казачьих старшин с превеликой охотой, да вдруг обронил фразу: «Не так уж мудрено знать много про гетманов, про атаманов, что они совершили, что у них нынче за душой. Мудреней прозреть, что они совершат впредь».

Артамон Сергеевич аж дыхание затаил, но вслух любопытства не выказал. Однако в тот же день Давыдка был взят в комнатные слуги. Оказалось, хитроумный иудей умеет вправлять грыжи, пускать кровь, врачевать раны, а вот грамоте не учен. Впору было отправить его к дворне, но Давыдка поразил Авдотью Григорьевну рассказами о малоросских колдуньях. В Москве не знали не ведали, что вражье племя, оказывается, бывает двух сортов. Одни колдуны доходят до своего злого ремесла наукой, а иные — чёртов народ по рождению, от соития баб-греховодниц с нечистым. И эти-то — самые безвредные! Вся их пакость — коров да коз выдаивают. Доят как положено, за сиськи. Иное дело — продавшие души. Коли удастся такой мерзавке подоить чужих коров на Благовещение да на Георгия Победоносца — молоком обеспечена аж до зимы. Просверлит в своей же хате, в бревне, дырку, заткнёт — и готово дело. Нужно молока, затычку вытащит — молоко так и хлещет.

— А что могут чудесного хохляцкие колдуньи? — спросила Давыдку Авдотья Григорьевна.

У того глаза, как у мыши, сверкают, губы толстые, красные, словно клюкву ел, брит досиня. Лобастый, волосы кучерявые, а на макушке, хоть и молод — круглая лысина.

— Хохляцкие колдуньи равных себе не ведают. — Давыдка аж зажмурился от удовольствия. — Могут засуху напустить. Сговорятся о цене да и продадут весь дождь иной державе. Валахам, мадьярам, а то и туркам. Могут градом урожай побить. Звёзды крадут!

— Звёзды? — улыбнулся Артамон Сергеевич. — Как же это им удаётся?

— Лезут вверх ногами на придорожные кресты, с креста на небо и ходят себе головой вниз. Звёзды, как ягоды, собирают.

— Ну а доброе-то могут сделать? Хоть что-то? — спросила Авдотья Григорьевна.

— Могут. Одна колдунья помогла моему брату разбогатеть. Он мыло варил, а покупали плохо. Колдунья и научила. Отрезал он кусок верёвки от колокола, окурил ею свой заводик. И что бы вы думали? Мыло пошло душистое, на вид пригожее. С тех пор от покупателей отбою нет.

— А почему природные колдуньи, чертовки, как ты говоришь, слабее обыкновенных баб, чему-то там научившихся? — Артамон Сергеевич наслаждался враками.

— Это же естественно! — воскликнул Давыдка. — Природные ведьмы рождены не своей волей — промыслом! А наученная сама ищет дьявола. Ведь в Малороссии как становятся колдуньями? Старая ворожея ведёт новую к колодцу али к кринице. Даёт сыр: «Кроши!» Новая крошит — и ничего не происходит. Потом крошит сыр старая, вот на её-то крошки набрасываются мерзостные гады целыми стаями. В таком множестве, что глядеть тошно. Колдунья и говорит молодой: «Смотри, что с тобой будет, когда в ад попадёшь». После такого не у всякой духа хватит с нечистым знаться, ну а которой власть над людьми дороже души, той и служит злая сила.

Авдотье Григорьевне пора было к царице, она уехала, а Артамон Сергеевич задержался. Тут Давыдка и открылся:

— У меня книжица есть. Сам я читать не умею, букв даже не смог запомнить, да и книжицу обрёл не больно желая. Один монах киевский за долги отдал. Говорил он мне: в сей книге великие тайны и великие премудрости.

— Ну, покажи! — разрешил Матвеев.

Книга была в пятую часть листа, но толстенькая, пальца в три. Язык польский. Артамон Сергеевич попробовал читать — трудно. Но как раз в это время Николай Гаврилович Спафарий давал уроки Андрею. Послали за Спафарием Захарку. Пока ждали, пришёл истопник с охапкой дров, затопил изразцовую печь. Давыдка вздохнул, потом ещё раз вздохнул:

— Говорят, в Москве зима рано приходит и уж больно холодная.

— Нынче Евлампий с Евлампией, а снегу ещё не было. Повезло тебе с зимой.

— Слышал, в Москве все в шубах ходят! — вёл свою линию Давыдка.

— Будет тебе шуба! — засмеялся Артамон Сергеевич, поднимаясь навстречу Спафарию.

Учёный муж пролистал книгу с интересом.

— Вот веская причина помудрствовать.

— Ах, Николай Гаврилович! Ты светоч сыну моему! Будь и мне поводырём во тьме бездонных тайн вечности.

Захарка принёс скамеечку, поставил под ноги учителю, сам лёг рядом, изображая собаку. В парике он и впрямь был похож на пуделя.

— «Горе человеку, который в законе не видит ничего другого, кроме рассказов и обыкновенных слов, — начал читать и переводить Спафарий. — Если бы он действительно не содержал ничего более, то мы могли бы и в настоящее время точно так же написать закон, столь же достойный удивления. Чтобы найти обыкновенные слова, мы можем обратиться к земным законодателям, у которых часто находят даже нечто большее. Тогда достаточно было бы только подражать им и написать закон на основании их слов и примера. Но это не так: всякое слово в законе содержит глубокий смысл и скрытую тайну. Рассказы, находящиеся в законе, есть только внешняя одежда закона. Существуют глупцы, которые если видят человека в прекрасном платье, то судят о нём по платью, между тем как только тело придаёт ценность платью, душа же ещё ценнее тела».