Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

И был ему сон под утро.

Стол, все блюда на столе червонного золота, все кубки в изумрудах, в рубинах, чарочки — перлы. Сидит он за столом в белой рубахе, унизанной жемчугом, как его знаменитый саккос. Напротив Алексей Михайлович молоденький, глазами смотрит любящими. Лето. Окно распахнуто. За окном купола золотые, кресты сияют — Святая Русь.

Вдруг достаёт Михалыч из-за пазухи кирпич. Бац на стол! И другой достаёт, и третий.

«Где они помещаются у него, кирпичи?» — не может понять Никон, а на столе уже стена. У Михалыча одни глаза только видны. Кирпичи — бац, бац! И глаза уж нету. Стена выше, выше, с потолком сошлась.

Сидит Никон, печалуется. Что за напасть? Во рту сухо, хоть водицы бы испить. Нет никого, и взять негде.

Тут стена палаты всколебалась, будто не каменная, а как вода в пруду, и прошёл сквозь стену, встал перед Никоном старец. Лицом Павел Коломенский — убиенный. Белый, аки ангел, но без крыльев, однако. «Молитву Иисусову надо бы сотворить», — подумал Никон, а старец — вот он. Чаша у него в руках, тоже белая, из оникса.

— Разумеешь, — спрашивает, — чего ради между тобой и царём стена? Чего ради патриаршество у тебя отнято? Монастыри, тобою построенные, отняты? Вот, прими чашу лекарственную. В утешение тебе дана. Лечи болящих.

Взял Никон чашу, посмотрел, что в ней. Вроде бы вода. На дне крестик золотой. Поднял глаза на старца, спросить хотел, много чего надо было спросить — а старец исчез.

Открыл глаза — солнце. Поднялся, позвал келейников.

— Иван, Никита! Жена у Игнашки Башковского, слышал я, болеет?

— Болеет, святейший.

— Чего с ней?

— В костях ломота. Трясуница.

— Запрягите мерина, везите её ко мне, да чтоб тотчас!

— Мерин тоже захворал, лежит, не встаёт.

— Больного, что ли, подсунули?! — Никон знал, вторая его лошадь в извозе. — Ну, чего выпучились? Ступайте у келаря возьмите.

Строго шум пул.

Не прошло часа, привезли Игнашкину супругу. Ликом пригожая, круглозадая, но — неможется бабе, лоб в бисере пота.

— Как тебя зовут? — спросил Никон.

— Киликейка.

— Нет такой святой! — Грозный лекарь брови насупил. — Кикилия — есть. Сколько дураков у нас в попах!.. Ну да ладно. Читай за мною «Отче наш».

Помолились. Никон помазал болящую святым маслом: лоб, глаза, губы, уши. Дал испить святой воды.

— Будь здрава!

Женщину увезли, а Никон отправился на конюшню лечить мерина Москву. Глянул и расстроился: никуда не годная скотина. Приказал тотчас отогнать обратно, в Кириллов монастырь. Пусть пришлют доброго коня, а не то!.. Вскипел, но осадил себя. Что он мог — «не то!» — царю пожаловаться? Царь теперь опять обижен — не получил запечатлённого прощения.

Огорчённый, пошёл в новый сад. Сам выбрал место для посадок. Монастырские власти слова поперёк не сказали.

Вторую лошадь он послал в Кубенский монастырь, за саженцами. В Кубенском сады с Измайловскими, с царскими, могут поспорить.

Погода стояла тёплая, и, не желая упустить такой благодати, Никон распорядился сажать огород.

Все семеро работников, с их бабами, с ребятами трудились на грядках. Распоряжался здесь Игнатий. Подошёл под благословение:

— Привозили мою бабу?

— Привозили. Маслом её помазал. Бог даст — будет здрава.

— Репы — десятину посадили. Гороху — полдесятины.

— Мало. Распаши лужок. На своём горохе надо зимовать, никому не кланяясь. Навозу конского навозил, гляжу. Куда столько?

— Святейший, по такой теплыни, по такому солнцу — грех не высадить дыни.

— Не холодна ли сия страна для дынь?

— Будут морозы — лапником прикроем. Надо потом завести рамы слюдяные.

— Ну-ну! Старайся!.. Чеснок посадили?

— Три дня тому назад. И лук, и чеснок... Огурцы сажаем. Видишь, какие гряды? Поднимать приходится. Земля серенькая, суглинок. Место низкое... Ничего! Я под гряды разного навозу велел постелить: поросячьего, лошадиного и пометцу птичьего.

— Не забудь салат высадить. А хрен чтоб был — не хвостиками. Чтоб до слезы пробирал.

Пошли поглядеть ещё один огород. Этот Никон определил под лекарственные травы. Распорядился:

— Половину земли мятой засадишь! Пироги с мятой с детства люблю. Возле тына высади жгучую крапиву, ту, что листьями остра. Девятисила дикого накопайте, пересадите, да и в Кириллов сгоняй, они разводят. Добрая трава.

— Я семян зари достал да ещё солноворота. От чирьев.

— Посади щавелю грядку. А возле здешних прудов — хмель. Старайся, Игнат. Коли войду в силу, не забуду тебя. Шалфея надо ещё посеять. Да побольше.

Воротясь в келию, Никон наконец покушал хлеба. Запивал взваром сладким, из пшена, сушёной земляники, приправленным перцем и шафраном. Поел ячневой каши с маковым сочком. Съел пирог с молоками да вязиги с крепким хреном. Всё это запил клюквенным киселём и чарой мёда на черешне.

Откушав, отправился на ближние пруды. Здесь у Никона было ещё два сада: один с малиной да с ежевикой, другой смородиновый, с красной, с чёрной, с белой. Эти сады он завёл на другой год своего изгнания. Малиновый сад — с полдесятины, смородиновый — с десятину. Пруды были невелики. Один — канавой, в сажень шириной, саженей двадцать в длину. Другой — подковой. Огибал берёзовый колок. Здесь у Никона были три пенька и три удочки.

Рыбную ловлю святейший почитал частью молитвы, богоделаньем.

Закинув все три удочки, стоял, прислонившись спиной к развилистой берёзе, смотрел на солнце. Солнце зашло за облако, и на него можно было смотреть. Ярь в нём чудилась умом неохватная. Синева между облаков тоже была жгучая, сердце обжигало. Весной.

«Господи! — думал Никон. — Жизнь прошла, а я, старый, больной, отвергнутый, не устал любить».

Он чувствовал, как устремляется его сердце к солнцу, к тайне сокровеннейшей, ибо Бог даёт жизнь земле солнцем, через свет, через тепло. С детства хотелось высмотреть на солнце знамение, скрытое от глаз нестерпимым сиянием. Верил — ему откроется, ибо он избран Богом. И было так: Господь вёл его на Соловки, на Анзеры [25] Анзеры — название одного из островов Соловецкого архипелага. В Анзерском скиту начинал свои монашеские подвиги будущий патриарх Никон. . Не он к Москве, она к нему прилепилась. И возвёл Бог его, крестьянского сына, мордву, в патриархи великого царства. И низринул, и упрятал в дебри, в заточение. А он, грешный раб, как и во дни отрочества, верил — унижен и гоним ради испытания. Сё — ступень. Возвращение грядёт Великое, осиянное Высшей благодатью. Взмолился:

«Господи! Как просто было Аврааму, Моисею, Давиду... Спрашивали Тебя, и Ты говорил им».

— Трудись! — приказал себе Никон и пошёл проверять удочки. Две были пусты, на третью попался серебряный карасик. Таких кошкам отдают.

Поменял червяков, взял удилище в руки. Поплавок нырнул, а улов — с мизинец. Не стал в сердцах снимать малявку с крючка. Пошёл на другие пеньки. На одном, на широком, сидел, творя Иисусову молитву, на другом, шершавом, кособоком, только успевал червяков менять. Закинул — клюнуло. Карасище, горбатый, с лопух. Закинул — опять тащи. Три дюжины натягал.