Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Малах наклонился к Малашеку:

— Я не сплю?

— Не спишь, — сказал Егор. — Великий государь пожаловал нам с Федотом село Рыженькую да треть угодий. Пойма наша, лес, шестьдесят десятин пахоты.

— А Морозовы? Господа великие наши?

— Боярыня Морозова разорена великим государем. Иван Глебович помер, боярыня — в тюрьме затворена.

Малашек дёрнул деда за руку:

— Ты ехал закрымши глаза, а теперь открыл.

— Не могу в ум взять! — Малах сгорбился, обмяк. — Поехал в поле крестьянином, а воротился — на тебе!

В монастыре отслужили молебен во здравие новых хозяев.

Братья устроили угощение всему селу. А потом, учтивые, смиренные, взялись расписывать храм, не законченный Егором из-за разинского бунта.

Писали на стене ангелов, а повыше ангелов — архангелов, а ещё выше огнекрылых серафимов [23] Архангелы, Ангелы, Серафимы, Престолы — иначе Силы Небесные, Небесное воинство Господа Бога. .

Люди приходили, смотрели... И решила Рыженькая: Бог даёт семейству Малаха ради дивного иконного писания его сынишек. Божии работники.

Счастью дивились, завидовали, но никто не примерял на себя кафтан удачи.

Егор напоследок написал для монастырского храма Спаса. Златовласого, с очами тёмного червонного золота, с рукою благословляющей. От руки сей шёл свет. Федот оправил икону в ризу — из серебра позлащённого. Была та риза сонмом шестикрылых Престолов [24] Престолы — силы небесные. , с ликами, с очами. Бог смотрел, Престолы смотрели, и пошла молва об иконе: имеешь чёрное за душой — не являйся пред очи Истины, поразит насмерть.

Братья собирались уезжать, но настоятель монастыря, совсем ещё молодой, избранный братией за сметливый ум и ради бескорыстия, пришёл в дом Малаха и просил:

— В трапезной стена пустует. Написали бы вы, братья, для радости и назидания насельникам обители и всем, притекающим к нам, лики святейших российских патриархов.

Не отказали Егор да Федот игумену: привалило им счастье от Бога, и всею душой желали не растерять в себе Духа Святого. Написали лики святейших Иова, Ермогена, Филарета, двух Иоасафов, Иосифа, Питирима.

Игумен благодарил братьев, а потом поклонился им до земли:

— Ныне Никон, низвергнутый с патриаршего престола, в дальней пустыни Бога молит. Но ведь он тоже был главою нашей Церкви. Напишите и Никона.

Страшно было Егору: царь дал, царь и заберёт, коли прогневаешь, но Господь тоже смотрит.

Написал некое дерево густолистое, листы из золота, Мировое Древо, Никона в тени поставил.

Игумен остался доволен, подарил братьям по кресту с частицами мощей да икону Богородицы, написанную по преданию святым иноком Алипием, насельником Киево-Печерской лавры.

Сказал, благословляя:

— Всем сердцем верю, святейшего Никона ещё призовут к высокому служению.

В жизни опального патриарха и впрямь пошли добрые перемены. Ему служили теперь: священник, диакон, старец, нищий, двое келейников, два повара да ещё семеро работников.

На Пасху в Ферапонтов монастырь к Никону царь прислал стряпчего Кузьму Лопухина. Государев посланец вручил от Алексея Михайловича заупокойную милостыню по царевичу Алексею — двести рублёв, и от Натальи Кирилловны — двести рублёв, да дерево сахарное, да коврижку, хлебцы: «для рождения государевых чад».

На словах Лопухин передал:

— Великий государь всякому враждотворению печалуется, во всём примирения с любовью желает и сам прощения просит.

— Бог простит! — ответил Никон.

— Велено спросить тебя: чего ты желаешь? Не теснят ли тебя монастырские власти, не делают ли тебе обид?

— О тесноте, об обидах я писал великому государю. — Никон повздыхал сокрушённо. — А желаю его царской милости. Своего прежнего сана я не взыскиваю, но пожалел бы меня великий государь, велел бы жить в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения... Лучше в Иверском. Лета мои немалые, презреть в здешнем краю меня стало некому. Ах, Господи! Что обо мне! Пожаловал бы государь, простил бы всех, кого наказал из-за меня.

— Сказанное тобою передам, — обещал стряпчий. — А вздохи твои ненужные. Государь внял писаниям, приехали со мною подьячие, расследуют неправды игумена и прочих здешних властей.

— Знать, помнит меня великий государь. Слава Богу!

В тот же день подьячие допросили игумена Афанасия, строителя Иова, келаря Макария. Дело закрутилось, Никон воспрял. И воспрял по-своему, по-никоновски.

Отправил в Кириллов монастырь письмо — пусть лошадь пришлют, да чтобы «добрую, с ходью ступистой, не шарахой, не спотытчивой, да седла сафьянового, с прибором властил и некого, доброго, на чём мне самому ездить». Для старцев же своих просил подводу и ещё одну лошадь.

В Кириллове знали: ферапонтовского игумена царский стряпчий допрашивает с яростью, старцы Иова и Макарий трясутся: все трое уличены в хищениях, в жестокостях к братии. Стало понятно: не угодишь нынче Никону, завтра к тебе приедут с допросом.

Прислали Щёголя, серого мерина, статного красавца. Шея высокая, морду держит кверху.

Никон вышел, поглядел и рукой повёл:

— Цветна.

До Кириллова монастыря недалеко. В тот же день другую лошадь привели. Тоже мерина, вороного с карей искрой, кличка ему Москва. Седло вишнёвого цвета, расшито серебром, уздечка с сердоликами.

— Собирайтесь, — сказал старцам Никон. — Поедем на пруды. Рыбка что-то мелковата на моём столе.

Пожалуй, сам не помнил, когда в последний раз верхом ездил. Разве в Кожеозерском монастыре вокруг Коже-озера?.. И тотчас встал перед внутренним взором Новый Иерусалим. В Воскресенском монастыре на коня садился, подумывал бежать. По конюшенному двору кружок сделал.

— Ну, Москва, растряси мои телеса. Не брюхо, а перина.

Мерин узде был послушен, шёл ровно, скакать не рвался.

Никон пообвык высоко сидеть, стал поглядывать на дали. Лес только-только опушался зеленью. И так хорошо, так молодо пахло травой — слёзы к горлу подступали.

Пыхнуло зарницей в памяти: он совсем мальчишечка, всё вот так же зелено, сердце бьётся, к Богу лепится — прибрал Всевышний зиму, на воле можно бегать. Должно быть, первый раз из дому на тепло-то вышел. И вот крапива у сарая — кустом. Знал: жгучая, мачеха до волдырей стегала. Но протянул руку и взял. Будто кипятком обожгло, а он терпел, не разжимал кулачка, не хотел Бога прогневить: у Бога ведь всё хорошо.

Всё хорошо. Жив, на коне, верхом, куда ни погляди — весна.

«Хочешь до перемен в жизни дотерпеть — перестань стариться», — сказал он себе и, взяв к обочине, попридержал коня.

— Игнатий, слышь?! — спросил он служку. — Лодка на прудах есть?

— Четыре пруда — четыре лодки.

— Не текут?

— По два раза смолили.