Александр Струев - Царство. 1955–1957

Жуков не терпел ограничений, ему хотелось дерзко шагать, лидировать, заставлять других поспевать за ним. Первейшая задача государства — рост боеспособности Вооруженных Сил. Только имея мощную, хорошо подготовленную армию, можно мериться силами с Западом, иначе любые переговоры обречены. Если бы Жуков не настоял на введении войск в Венгрию, оставался безучастным наблюдателем при обострении на Ближнем Востоке, СССР бы сдал лидирующие позиции.

«Мы должны уметь не только улыбаться, но и показывать зубы!» — говорил Жуков. И сегодня, хлебая суп и обгладывая косточки косули, смотреть на примитивную компанию было тошно. И «задушевный» Микоян раздражал.

«Все у него по-армянски — и нашим, и вашим! Куда идем?» — тяжело вздыхал маршал. Дома ждала любимая Галя, а заблудившиеся в двух соснах «вершители судеб» опостылели.

— Поеду я домой, — устало проговорил Георгий Константинович и поднялся.

Никто его не удерживал.

Начали прощаться. С Хрущевым и Микояном Жуков обменялся рукопожатием, кивнул Лобанову и Брежневу, которые держались несколько в стороне. Жуков не допускал фамильярности, всегда держал дистанцию, а этих двоих откровенно не переваривал. Серов вызвался проводить военачальника, предусмотрительно прихватив маршальское ружье и сумку с патронами.

— Как Аня? — спускаясь к автостоянке, спросил маршал.

— Спасибо, уже лучше.

На прошлой неделе Аня нещадно обгорела.

— Сам-то отдыхаешь или все время при них? — министр кивнул в сторону хрущевского дома.

— Да нет, здесь нечасто.

— Смотри, а то замучают! — бросил Жуков. — Лей, пей! — никакого воображения! Понабрали черт-те кого!

— Я тут раз в неделю появляюсь, у них своя свадьба. В море плаваю, в теннис играю.

— Корт сделал? — заинтересовался Жуков.

— Нет, хожу в соседний санаторий, в «Черноморье», — объяснил председатель КГБ.

— Сейчас солнце опасное, смотри, не геройствуй, а то, как твоя Анюта, сваришься! — предостерег военный стратег.

— Я после четырех на корт иду, — объяснил Иван Александрович. — Вчера случай забавный вышел.

— Что?

— Пришел на корт, а там Бещев с женой играет, мне его жена место уступила. Стали с Бещевым играть, а композитор Шостакович на высокий стул забрался и судит.

— Слышал про такого.

— Так вот, — продолжал Серов. — Он счет ведет. Я бью, вроде точно попадаю, а Шостакович — мимо! Я опять луплю, он снова — офсайд! — и мне очки не засчитывает. В третий раз подачу дал, ну думаю, попал в квадрат, а он — нет! Я ему говорю, вы смотрите внимательней, не путайтесь, я же вижу, что ударил точно. А Шостакович очки приподнял и знаете, как ответил?

— Как?

— С судьей, — говорит, — не спорят!

Жуков засмеялся.

— Нашелся судья, музыкант хренов! Он хоть знает, кто ты такой?!

— Должен знать, — пожал плечами генерал армии.

— А Бещев что?

— Смеялся, как вы!

Письма брат не писал, не мог, видно, изливать чувства на бумаге, и ведь кому писать? Единственным близким человеком, наверное, осталась сестра. Сестра любила брата больше, чем он ее, брат никогда не имел времени на «сюсюканья»: то блистал в высшем московском обществе, то влюблялся, а влюблялся он постоянно, то отбирал прославленных мастеров в футбольную команду Военно-воздушных сил Московского округа, то давал разгон подчиненным, то — пил. На родных у Васи времени не оставалось, а потом — куда денутся родные? Никуда не денутся. Вот и остался разжалованный генерал один-одинешенек, одна безулыбчивая сестра с измученными глазами о нем помнила: писала, приезжала, интересовалась и верила, что брата обязательно освободят, что вырвется он из железного силка, возьмется за ум, что снова все образуется, если можно так говорить, понимая, что отца их, Иосифа Виссарионовича, нету на белом свете.

К страданиям дети Сталина были привычны, всю жизнь их держали в клетке, с той лишь разницей, что клетка эта сначала была из чистого золота, даже на прогулки выводили как собачек — на поводке. Поводком этим были вездесущие охранники и сопровождающие, постоянно суетящиеся, напряженные, с одинаковыми натянутыми заискивающими улыбками — гримасами до отвращения неискренних людей. Все без исключения взирали на венценосных брата и сестру как на что-то недосягаемое, диковинное и, в общем-то, неодушевленное. По существу, брат и сестра всю жизнь были пленниками, остались ими и теперь, вовсе не так, как повествовал в романе про человека в железной маске восторженный романист Александр Дюма. Королевство кривых зеркал безраздельно властвовало повсюду.

Вася рано начал пить, не смог бросить, даже когда папа сменил гнев на милость, обласкал и приблизил. Вася потонул во вседозволенности. Сколько у него имелось друзей, все ходили в друзьях: и Берия, и Маленков, и Ворошилов. А женщин сколько! И прекрасные актрисы, и ретивые спортсменки, и пытливые журналистки, и пылкие комсомолки, была даже одна детская писательница, которая сочиняла в стихах. Но грянула трагедия, отца не стало, и ряды верноподданных поредели, недосчитывался он многих обожаемых друзей-товарищей, тихо стало в коридорах, и в ворота шикарной дачи настойчиво не сигналили подъезжающие машины. Наконец, случился арест, и ни одна живая душа не подала голос в защиту сталинского отпрыска, друга, возлюбленного, благодетеля; все, кому верил он, оказались безверными, а может — подлыми? Нет, не подлыми, неправильно, — насмерть перепуганными: ведь с кем водили они знакомство, с кем якшались? Выяснилось, что с преступником, с негодяем, с нечистым на руку человеком, с убийцей, в конце концов! Будешь мозолить власти глаза — решат, что и ты таков, что сообщник. И никакие они не друзья, оказались они у генерала совершенно случайно, по наивности. По доброжелательности здоровались с Василием Иосифовичем, а он, пьяница, насильно затаскивал их к себе.

— Мы совершенно ни при чем, никакого отношения к Джугашвили не имеем! — отрекались бывшие завсегдатаи искрящихся вечеринок. — Сидит — и правильно, пусть сидит!

Света не винила людей; испокон века известно, что своя рубашка ближе к телу, за что ж обижаться? Тем более что отец, вождь всех времен и народов, из спасителя отечества, героя, совести нации превратился в изувера и мучителя. Отец — изгой, враг! Брат — арестант. А она? Кто она? Света и сама не знала.

— Аминь! — громко произнесла Валечка.

Как арестовали Васю и как переселилась она к Светлане Иосифовне, так стала потихоньку молиться.

Света домыла посуду. Последние полгода она сама ее мыла, насухо вытирала и расставляла на полки, сама стала гладить, научилась вязать и шить; все это отвлекало, развеивало тяжелые мысли.

Валечка подала детям обед, и семейство устроилось за столом. На стене висела фарфоровая тарелка с изображением маршала Сталина со звездой Героя на груди.