Александр Струев - Царство. 1955–1957

Приведу еще пример. Жил когда-то на Украине человек по фамилии Фурер. Это была громкая фамилия, а прогремела она, когда я работал уже в Москве в 30-х годах. Фурер был очень хорошим организатором, хорошим пропагандистом и хорошим рекламщиком, умел подать материал. Это он заварил Стахановское движение по перевыполнению плана, и так заварил, что стахановцы не просто стали на виду всей страны, не просто писали, что они били производственные рекорды, они стали настоящими героями. Ударника Изотова из шахты выносили на руках, он за одну смену выполнил месячный план! Фурер организовал не только митинги, но и массированную печать, кино, героев заваливали цветами. Отсюда, собственно, и пошла особая пропаганда таких явлений. Как-то Каганович спросил меня: «Вы знаете Фурера?» — «Знаю по газетам, а в жизни не встречал». — «Мне кажется, это очень способный человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву». И Фурер перешел работать в Москву. Он заведовал агитационно-массовым отделом горкома и хорошо развернулся. Его авторитет был очень высок. Вспоминаю, как позвонил мне Молотов и спросил: «Как вы смотрите, если мы возьмем у вас Фурера? Хотим назначить его руководителем радиовещания».

Я это говорю для того, чтобы показать, что этого человека хорошо знали даже в верхах. И вот однажды, готовились мы к какому-то совещанию. Фурер попросил дать ему три дня для подготовки и уехал за город. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они отдыхали в Сочи. В Москве находились Каганович и Серго Орджоникидзе. Они нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Как-то я зашел к Кагановичу, кажется, тогда шел процесс над Рыковым, или над Зиновьевым, а у Кагановича сидел Серго Орджоникидзе. Я решил обождать в приемной, а там уже сидел поэт Демьян Бедный. Лазарь Моисеевич узнал, что я пришел, и вышел в приемную пригласить меня в кабинет, заодно забрал и Демьяна Бедного. Демьяну было поручено выступить против антипартийной группы Зиновьева, стихами разоблачить ее. Он должен был написать басню. Демьян принес три варианта, но ни один не понравился. Кислые были стихи, неубедительные. Его стали критиковать. Демьян, тучный человек, начал объяснять, почему басня не получается: «Не могу, ну не могу! Старался, как мог, но ничего не выходит! У меня вроде как половое бессилие, как начинаю о них, о врагах, думать, сразу творческий подъем исчезает».

Я был поражен такой откровенностью. Демьян Бедный ушел. Мы плохо реагировали на его откровенное признание, что он чувствует бессилие и сравнивает это бессилие с половым. Это означало, что у него существует какое-то сочувствие к тем, кто находился на скамье подсудимых. Естественно, я тогда был не на стороне Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК и Сталина. Так, вот, возвращаюсь к Фуреру. Вдруг мне сообщают, что он застрелился. Я был удивлен — как такой жизнерадостный, активный, молодой, здоровый, задорный человек — и вдруг закончил жизнь самоубийством? При нем нашли очень пространное письмо, адресованное Сталину и другим членам Президиума. Его самоубийству предшествовал арест Лившица. Лившиц был заместителем наркома путей сообщения. Это был очень активный человек, отличившийся во время Гражданской войны. Когда-то он поддерживал Троцкого, но потом стоял, как считалось, на партийных позициях. Вопрос о троцкизме давно сошел со сцены и уже не являлся предметом диспута. Но именно этот факт лег в основу обвинений Лившица, а они с Фурером были большие друзья. Потом еще кого-то арестовали, близких к группе Лившица и Фурера. Письмо Фурера было посвящено главным образом реабилитации Лившица, автор говорил, что он честнейший человек, ни в коем случае не террорист. Он многое еще написал. В вежливой форме, не оскорбительно, ведь Сталину пишет. Он хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей. Автор заканчивал тем, что решается на самоубийство, так как не может примириться с арестами и казнями невиновных людей. О Сталине он говорил тепло. Вообще в письме он давал всем членам Политбюро довольно-таки лестную характеристику. Я привез это письмо Кагановичу. Лазарь Моисеевич зачитал письмо вслух. Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог успокоиться: «Как это так, Фурер застрелился?!» Тут же Каганович сказал мне: «Вы напишите маленькое письмецо Сталину, расскажите, что и как».

Я так и сделал. Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из отпуска в Москву и сразу вызвал меня. Я пришел, совершенно ни о чем не подозревая. Сталин сказал: «Фурер застрелился, этот негодный человек!» — Я был поражен и огорошен. — «Он взял на себя смелость давать оценки членам Политбюро, — продолжал Сталин, — написал всякие лестные слова в их адрес. Это ведь он маскировался! Он троцкист и единомышленник Лившица. Я вас вызвал, чтобы сказать об этом. Он нечестный человек и жалеть о нем не следует!»

Я очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил Фуреру и посчитал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве, а написал только, что Лившиц и другие, кого он знал, честные люди. Фурер своей смертью хотел приковать внимание к фактам гибели честных и преданных партии людей. После разговора со Сталиным для меня это было большим ударом.

Теперь скажу несколько слов об открытых процессах над Рыковым, Бухариным, Ягодой, Зиновьевым, Каменевым. Я слушал допросы обвиняемых и был возмущен, что такие крупные люди, вожди, оказались связаны с иностранными разведками и позволяли себе действовать во вред нашему государству. Когда Ягоду, который, как всем известно, долгое время возглавлял НКВД, обвинили в том, что он предпринимал шаги, чтобы крупнейшего писателя Максима Горького поскорее привести к смерти, доводы были такие: Горький любил сидеть у костра, приезжал к Ягоде, а тот приезжал к Горькому, поскольку они дружили. Ягода разводил большие костры с целью простудить Горького, так как у Горького были плохие легкие. От пламени костра Горький то нагревался, потел, а потом охлаждался, даже переохлаждался, что и вызывало прогрессирующую болезнь легких и укоротило Горькому жизнь. Это объяснение было не совсем понятно, я тоже люблю костры и вообще не знаю таких, кто бы их не любил. Человек сам регулирует костер. Горького же нельзя привязать к костру и поджарить! В обвинительном заключении говорилось, что сначала добились смерти Максима Пешкова, сына Горького, а потом умер и Горький, а Ягода играл там самую важную роль. Ягода же соглашался, что он преследовал такую гнусную цель: разжигая сильные костры, хотел смерти Горького. Помню, как прокурор задал Ягоде вопрос: «В каких отношениях вы были с женой сына Горького?» Ягода спокойно ответил: «Я попросил бы таких вопросов не задавать, не хочу трепать имя этой женщины». И прокурор согласился. Такой демократический ход на процессе! Все с виду выглядело очень естественно. Враги в преступлениях признались, а о чем-то своем личном умолчали, и никто за это не уцепился, вроде, как и никакого давления на них не было, одно раскаянье из-за вредительства государству.