Александр Струев - Царство. 1955–1957

— Распорядок — это первейшее дело, — подтвердил Никита Сергеевич и, заметив, что жена собирается уходить, попросил: — Не уходи, посиди с нами!

— Посижу, — смилостивилась Нина Петровна.

Муж расплылся в довольной улыбке.

— Чуть не забыла, тебе Серов звонил, — сообщила она.

— Серов, Серов! — Никита Сергеевич сдвинул брови. — Звонит, обедать мешает. Ничего хорошего точно не скажет. Надо идти звонить! — недовольно бурчал отец. — Чего ему надо? Серова! — рявкнул в трубку Первый Секретарь.

— Здравствуйте, Никита Сергеевич!

— Чего в выходной трезвонишь?

— Застрелился писатель Фадеев, — доложил председатель Комитета государственной безопасности.

— Когда?

— Час назад.

— Послал своих?

— Миронов с начальником Следственного управления поехали.

— Ты давай все выясни и сразу ко мне!

Почти десять лет Александр Александрович Фадеев являлся председателем Союза советских писателей. Его трудами возникли два крупных романа: «Разгром» про становление советского человека, и «Молодая гвардия» — о комсомольском подполье в Донбассе, где автор описал подвиг молодежи, боровшейся с немецко-фашистскими оккупантами. Последняя книга сделалась настольной у каждого комсомольца, многим пионерским дружинам присвоили имена павших смертью храбрых юношей и девушек.

Фадеев был главным из сталинских любимцев, именно Сталин поставил его на место первого писателя страны. Фадеев выполнял все, что поручал вождь. Надо было громить евреев — громил евреев, надо было обнаружить среди творческой интеллигенции пособников Запада — таковых находил; требовали обличать — обличал, хвалить — хвалил, просили написать открытое письмо в поддержку голодающих Африки — тотчас писал; спешили осудить отщепенцев-ученых, расшаркивающихся перед иностранцами, — получали красноречивое гневное осуждение. Все выполнялось безукоризненно, ни разу Александр Александрович не разочаровал отца народов. С Ильей Эренбургом, Николаем Грибачевым, Константином Симоновым Фадеев составлял костяк писательской организации, а точнее, был среди них первым. И вдруг после марта 1953 года о нем забыли: из ЦК никто не звонил, в высокие кабинеты не приглашал, общество отвернулось от любимца и гения. Из ссылок и тюрем стали возвращаться люди, осужденные не без его участия, и, чувствуя перед ними ничем не искупаемую вину, Александр Александрович, вздрагивая, холодел. Потеряв покой, он не мог написать ни строчки. И хотя на ХХ Съезде первого писателя вновь избирали в Центральный Комитет, что гарантировало полнейшее всепрощение, невостребованность, а точнее, забвение деморализовали литератора, гнетущие мысли круче и круче стучали в голову, тягостно и муторно становилось на душе. И семья не радовала писателя, не вносила успокоенья — жена опостылела, уже много лет они с супругой, ведущей артисткой Малого театра, были чужие. Встречаясь то с одной женщиной, то с другой, Фадеев так и не смог влюбиться.

Александр Александрович был человек деятельный, безусловно, одаренный, поразительной энергетикой притягивающий людей, но роль карателя, которую уготовил писателю Сталин, расшатала его нервную систему, подкосила, отравила творчество, выпотрошила душу. Поначалу он ни секунды не сомневался в сталинской мудрости и прозорливости, но обман был столь очевиден, а ложь так велика, что однажды писатель понял, куда носит камни. И он стал притворяться — нет, не перед вождем, и не перед другими, а перед самим собой. Чтобы спастись? Может быть. Чтобы сиять? Да, сиять. Но выполняя высочайшие директивы, Фадеев стал винтиком, а может, даже небольшим механизмом в машине, которая гробила людей. Шествуя за правителем, он продался дьяволу, и лишь горькое вино могло свалить с ног, одурманить, дать передышку сознанию.

Так он жил.

Фадеевским словом неугодных выгоняли с работы, не пускали в печать их книги, фадеевскими приказами отнимались дачи, квартиры, он лишал старых товарищей средств к существованию, а некоторых по его наводке — сажали. Немыслимая мука — отдавать подобные приказы, вершить суровый суд. И все это ради собственного величия, ради славы, в лучах которой мечтает сиять каждый. Слава затмила совесть, и совесть молчала. А может, он споил свою когда-то чуткую совесть, одурачил, одурманил ее? Может. Но когда являлась перед глазами страшная правда — он понимал, что никакой не писатель, и даже не человек, а смердящий труп, который за ниточки водит чудовище. Как жить? Как быть?! И когда Его власть пошатнулась, когда тело правителя положили во гроб, когда со всех сторон в страну горя полетели весенние птицы, когда зашевелился в утробе матери счастливый плод любви, когда люди стали бесхитростно улыбаться друг другу и голоса детей потянулись к свету — писатель Фадеев был уничтожен, он сгнил изнутри, сварился в грязной жиже фальсификаций, лицемерия и предательства, он не мог больше существовать в реальности, не мог находиться в одном круге с теми, кого предал.

Серов предстал перед Первым Секретарем.

— Шляпу сними! — вместо приветствия рыкнул Никита Сергеевич.

Серов послушно снял шляпу. Из просторной прихожей Хрущев провел генерала через весь дом, и они оказались на кухне.

— Вроде нет никого, тут и поговорим. Садись!

Иван Александрович уселся на первый попавшийся табурет. За окном как снаряд громыхнул гром, ослепительно сверкнула молния. Вздыбленный ветер затряс вековые липы. На Огарево лавиной обрушился дождь.

— Целый день туча ходила, вдалеке ухала и, наконец, доползла, ливанул! — глядя через окно на потемневшую улицу, сказал Хрущев. — Чего выяснил, рассказывай!

— Выяснили следующее. Лег Фадеев на диван, обложился подушками и выстрелил себе в сердце из нагана. Звука выстрела никто не слышал, пришел сынок к обеду отца звать, а тот мертвый. Записку предсмертную оставил, — Иван Александрович протянул листок. — Вот она.

Хрущев взял протянутую бумажку и стал читать. Чем больше он читал, тем неприятнее делалось его лицо.

— Что пишет, подлец! Что пишет! Ты читал?

— Читал.

— Это же пакость! Это вопиющая ложь! — Никита Сергеевич потрясал перед собой бумагой. — Кому известно о его смерти?

— Жена, актриса Степанова, на гастролях в Югославии. На крики домочадцев прибежали соседи — поэт Долматовский и писатель Сурков.

— Значит, вся Москва знает!

— Не исключено.

— Не «не исключено», а раструбили! — все больше раздражался Хрущев. — А это они читали? — Первый Секретарь с яростью потряс запиской, потом скомкал ее.

— Видно, прочли. Они первыми в доме оказались.

— Ну, сволочь! Ведь столько лет возглавлял Союз писателей! Входил в Центральный Комитет! Правильно про него товарищи говорили, что оторвался от жизни, разложился! Ты посмотри, Ваня, что он накалякал!