Александр Струев - Царство. 1955–1957

— То верно, планов было громадье! Планы и планы, ешь их мать! — ругнулся Никита Сергеевич. — Ты тут, что услышал, сразу забудь! — развернувшись к Лобанову, проговорил он. — Не детские разговоры!

— Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу! — с дурацкой улыбкой отозвался академик.

— Молчи, Пал Палыч, молчи, а то придет Серов и тебе язык отрежет! — пригрозил Первый Секретарь.

— Если меня Иден про положение вокруг Суэцкого канала спросит, я ему скажу, что мы не меньше встревожены обстановкой, и что наша цель — примирить враждующие стороны — ничем не отличается от английской, — продолжил Николай Александрович.

— Так и говори. А я скажу, что Египет входит в зону стратегических интересов России! Чтобы не очень-то руки распускали.

— Все равно вопросами замучают.

— А ты что хотел? Англичане люди несознательные, отсталое общество, раз у них короли есть.

— Непростые будут переговоры, — нервничал Николай Александрович.

— Прежде всего, надо о мире говорить, чтобы ни они к нам, ни мы к ним не лезли, выработать правила нейтралитета, — учил Хрущев. — Потребуем запрещения ядерных испытаний, будем говорить о сотрудничестве в торговле. Мы англичанам многое можем предложить: и лес, и металл, очень многое! С нами министры едут, они по существу скажут. Договоримся об обмене в области культуры, — намечал темы Никита Сергеевич. — У тебя же, Коля, записка лежит!

— Читал! — отмахнулся Николай Александрович.

— Ежели что, я рядом, — пообещал Хрущев.

— Хорошо, что с нами балет едет. Концерты даст.

— Балет у нас сильный! — Никита Сергеевич подмигнул председателю правительства. — Ты, Коля, это лучше других знаешь!

— Что ты меня все время подъ…бываешь?! — Булганин с раздражением бросил газету, которую держал в руках.

— Ну, извини, извини! Прости, пожалуйста! — Никита Сергеевич подскочил с места, собрал расхристанную «Правду» и всучил Булганину в руки. — Больше не обижаешься? — широко улыбался он.

— Иди к черту!

Довольный Хрущев уселся на место.

— Посмотрим, как сложится, — посерьезнев, проговорил Первый Секретарь. — Сталин, тот никуда носа не казал, в Москве сиднем сидел, так что мы, Коля, с тобой первопроходцы!

В отличие от Сталина Хрущев принимал приглашения направо и налево, без конца встречался с иностранными политиками, предпринимателями, журналистами, и своей открытостью, радушием, желанием идти на контакт производил выгодное впечатление, гораздо лучшее, чем неторопливый премьер Булганин или сухой казуист Молотов, застегнутый как солдат на все пуговицы. Булганин был военный маршал, а Хрущев вроде нейтральный, штатский человек, и вроде не такой близкий к Сталину. Западная пресса изображала Никиту Хрущева демократом нового поколения, конечно, с оглядкой, с оговоркой, но все же позитивно. Хрущев выступал за прекращение испытаний ядерного оружия, заявил о беспрецедентном сокращении армии и органов госбезопасности, как заклинание произносил, что люди жители одной планеты, что планета — общий дом, но увлекаясь, а он часто увлекался, отходил от текста, выверенного помощниками, и совершал промахи.

Даже в тех случаях, когда происходили государственные визиты, Хрущев мог ляпнуть что угодно, не научился сдерживать эмоции, которые фонтанировали в его возбужденном сознании. Нет-нет, и он обрушивался на капиталистическую систему, обличал богачей, грозил расправой, призывал к неповиновению. Внезапно понимая, что ушел «не туда», сводил сказанное к шутке, употребляя в речи много плохо переводимых на другие языки русских пословиц, поговорок, мог при всех смачно высморкаться и, тем не менее, импонировал Западу. Запад его признал, ведь Хрущев перевернул советские стереотипы, с высокой партийной трибуны обрушился на самого Сталина, обвинив его в смертных грехах. Он не побоялся поставить вопрос о замене министра иностранных дел, одиозного ортодокса Молотова на образованного и молодого философа Шепилова, хотя последний не мог активно влиять на международную ситуацию, не чувствовал ее как искушенный и осмотрительный Вячеслав Михайлович. Смещение с поста Молотова также записали Хрущеву в плюс. Чтобы отказаться от узурпировавшего свободу тюремного прошлого, окончательно порушить трагическое сталинское средневековье, Хрущев вводил в Президиум ЦК новых людей, которые безоговорочно принимали его сторону.

Хрущев пока не прогремел на весь мир, но имя его стало широко известно. К Хрущеву начинали прислушиваться, именно с ним считали возможным вести диалог, ведь он являлся руководителем Коммунистической партии, а в советской стране, Компартия выступала главной направляющей и организующей силой общества, решала, контролировала и указывала, казнила и миловала. Ни одну государственную должность нельзя было занять без одобрения Президиума ЦК. Хрущев сделал Президиум главенствующим органом. Опальный Маленков и перерожденец Берия хотели перенести полноту власти в правительство, а партию держать на вторых ролях, чтобы, в конце концов, свести ее на нет. Не удалось. Вот и получалось, что именно Хрущев заправлял в стране Советов.

Корифеи международной политики обратили внимание, что расстановка сил в Советском Союзе поменялась, что Хрущев все увереннее подбирал бразды правления, все круче командовал, все крепче тянул руль на себя.

— Пошли на воздух, — умоляюще попросил Булганин. — Меня в помещении выворачивает.

— Я буду в голубом! — воскликнула Леля и приложила к груди покрытое голубыми блестками платье. — Я такая воздушная! Представляешь, я сама его сшила!

Она застыла перед зеркалом. Сергей приблизился к ней. Его глаза светились.

— Лелечка, солнышко! — он притянул любимую к себе.

Юноше хотелось целовать ее, снова и снова припадать к горячим родным губам, говорить ласковые слова, гладить, бесконечно прикасаться к шее, щекотать еще не огрубевшими усиками, которые он ни разу так и не сбрил, сладкую кожицу, маленькие милые ушки! Сергей уже не мыслил себя без улыбчивой, заразительно задорной Лели, ему казалось, что жизнь теперь состоит из улыбок, вздохов и слов этой смуглой кареглазой испанки.

Леля подставила губки для поцелуя и сразу же отвернулась:

— Не сейчас, Сергуня, потерпи! — и снова закружилась перед зеркалом, прикладывая к себе платье. — Я тебе нравлюсь?

— Ты — фея! — произнес обожатель, пытаясь поймать ее в объятья.

С того момента, как Сергей ворвался в комнату к Леле, отношения их приняли совершенно другой характер: начав целоваться, они уже не могли остановиться, только целоваться им было негде, дома — люди, на улице — люди, а они так желали друг друга! Получалось уединяться лишь в подъезде Лелиного дома, на лестничной площадке между пятым и шестым этажами. Теперь каждая их прогулка оканчивалась жаркими объятьями в подъезде. Юноша жадно припадал к девичьим губам, неистово прижимая желанную подругу, и она отвечала взаимностью, не сопротивлялась, позволяя себя ласкать, и, чуть приоткрыв ротик, с наслаждением отдавалась этим умопомрачительным лестничным поцелуям, ждала их снова и снова.